Мичман, чувствуя, что его вновь затягивают гнетущие и совсем бесполезные на войне мысли, с досадой ударил кулаком по ящику, проломив отсыревшее в подземелье дерево насквозь. Ведь с того самого рокового дня словно какая-то обреченность повисла над Порт-Артуром и всем русским флотом. И каждый хоть раз нет-нет да и чувствовал тленный холодок неминуемого поражения…

По ступенькам сверху с грохотом скатился вестовой матрос.

— Ваши благородия, велено мичмана Давыдова немедля к генералу! — откозырял он, тщетно шаря полуслепыми со свету глазами в здешнем полумраке.

Лейтенант Валтонен хмуро глянул на посыльного, неодобрительно покачал белобрысой макушкой, а затем перевел взгляд на безучастно сгорбившегося у стены мичмана.

— Павел Андреевичч! Вас кличчут!

Тот поднял голову, некоторое время тяжелым взором смотрел на заколебавшийся от дуновений воздуха огонек и со вздохом встал на ноги.

— Веди, — бросил он безучастно переминающемуся с ноги на ногу матросу, безуспешно пытаясь поправить мятый и грязный китель.

Наверху оказалось все так же ветрено и сыро. Слава Всевышнему — хоть японцы пока не стреляли. Петляя по траншеям и ходам сообщения, провожаемые равнодушными и любопытными взглядами, они обогнули сопку и спустились вниз, где чернобородый всадник держал за поводья нервно дрожащего коня. Мичман вскочил в седло. Красующийся газырями черкес тут же ожег плетью своего скакуна, и они помчались по изрытой воронками дороге в штаб.

Хоть Давыдов и был моряком, но он был им первым в роду. Вся остальная череда славных и именитых предков старинного рода верой и правдой служила царю и Отечеству — в кавалерии. Уланы и драгуны, кирасиры и гусары, один даже до полковника дослужился чином. Но сменить привычное с детства седло на качающуюся палубу боевого корабля решился только Павел Андреевич.

И вроде неплохо у него получалось — аттестат был безукоризненным, да и перспективы по службе тем паче в военное время, были просто блестящими. Да вот незадача только — Россия войну с Японией проигрывала. Чтобы осознать эту нехитрую истину, не нужно быть таким уж стратегом — достаточно иметь хоть каплю соображения…

В приемной, у заваленного бумагами стола адъютанта, на шатких стульях сидели несколько полковников и двое богатырской стати казаков. Однако дело, по коему мичмана вызвали к самому, видимо, было совсем уж безотлагательным, так как отрапортовавшего о прибытии сразу проводили к генералу под завистливыми взглядами остальных несчастливчиков.

Генерал потер ладонями осунувшееся, бледное от недосыпа лицо.

— А-а, прибыли, голубчик? Очень хорошо.

Впрочем, из дальнейшего разговора выяснилось, что не так уж и хорошо. Короче, повадился кто-то из японских лазутчиков шастать по тылам обороняющихся русских войск. Да так ловко и нахально, словно у себя дома. Если бы просто мелко пакостил да высматривал — рано или поздно поймали бы. Но он же, сука узкоглазая, оказался каким-то там самураем-невидимкой — посланный на его поимки отряд жандармских чинов попросту был вырезан, причем чуть ли не под окнами штаба!

— Доложили мне, что вы, Павел Андреевич, умеете нечто эдакое… — И сидящий рядом с командующим худощавый контр-адмирал неопределенно пошевелил в воздухе пальцами.

Мичман слушал с легкой хмуростью, прикидывая, какими же словами можно охарактеризовать выпавшее ему непростое поручение. Выходило — сплошь и рядом только нецензурными. Если уж обученные всяким жандармским штучкам голубые мундиры спасовали, то потомственному Давыдову в самый раз и отдуваться. Да, из поколения в поколение в их роду передавались секреты борьбы, сохранившиеся еще со времен древних русских воинов. Знаток этого вида боевого искусства запросто мог пройти сквозь ватагу решительных парней, при этом ненароком уронив их всех себе под ноженьки. И пару раз из хмельного куража мичман продемонстрировал свои умения коллегам отнюдь не робкого десятка…

— Одним словом, на вас, господин мичман, последняя надежа. Возле адъютанта ждут двое проверенных ребят из казачьих пластунов, они не подведут. Берите их, делайте, что сочтете нужным, — в методах не ограничиваю. Все, ступайте с богом и избавьте Порт-Артур от этой банды узкоглазых убивцев…

Так вот и началась эта авантюрная, совершенно безумная вылазка. Пластуны сначала немного недоверчиво и свысока посматривали, поступив под командование морского офицера. Пришлось, свернув за угол, малость помять их да зубы начистить, чтоб не скалили. О, сразу соображение проявилось, да уважение во взглядах обозначилось!

— Звыняйте, ваше благородие, обознались… — смущенно заявил представившийся как Чмырь жилистый чернявый парень, украдкой потирая еще ноющую поясницу.

Второй же, назвавшийся Гмырей, глядел просто с восторгом на оказавшегося вовсе не рохлей командира. Ну да, ему ж досталось малость поменьше.

— Так, слушай мою команду, — с великолепной невозмутимостью рассудил мичман и перечислил кое-какие соображения по порученному делу.

Ребятки оказались тоже тертыми. Кое-что добавили, уточнили со своей стороны. И гуськом потянулись за Давыдовым к главначснабжу, а по-морскому — баталеру Сорокину за обмундированием и кое-какими хитрыми задумками. С кажущейся ленивой и вялой беззаботностью они зашли в самую глубину необъятного склада. Правда, их несколько разочаровало то, что баталер был уже предупрежден начальством свыше и выдал все требуемое по первому же слову. Хотя в другое время спорил бы до хрипоты, брызгая слюной и в отчаянии стукая себя по отнюдь не впалой груди.

Как бы то ни было, тот безропотно выдал все требуемое мичманом, хотя и проводил удаляющуюся тяжело нагруженную троицу весьма задумчивым взглядом.

Первым делом Давыдов нагрянул в казармы. Выгнал взашей из первой же попавшейся комнаты поселившуюся было там сухопутную шушеру с помятыми от беспрерывного пьянства лицами и бросил свою добычу на жесткую, как палуба броненосца, армейскую койку. Пока мичман откупоривал бутылку шустовского коньяку, ребята мигом очистили столик, длинными обоюдоострыми кинжалами нашинковали ветчину и венскую колбасу. Сыр, истекающий ароматными слезами, и даже — о чудо! — каким-то совершенно непонятным образом завалявшийся у хозяйственного Сорокина чуть вялый лимон.

От полузабытых за время осады деликатесов сводило скулы, а в душе поднималась мерзкая горечь. И все же, стиснув зубы, мичман пил благородный напиток и наворачивал съестное. Заправившись на полную катушку, он распорядился:

— Всем спать! С закатом побудка, — и подал пример.

Хмурый, злой и невыспавшийся жандармский офицер тыкал в карту прямым и негнущимся, как карандаш, пальцем, указывая места, где и когда неведомый и опасный лазутчик обозначил свое присутствие. А благоухающий хорошим коньяком и копченостями Давыдов довольно щурил глаза, требуя еще подробностей. Наконец он призадумался.

— А ведь к артпогребам тропку нащупывает этот сучий потрох, не иначе! — важно изрек он результаты своих размышлений.