В последующие дни они жили, казалось, в двух непересекающихся мирах: в ночном, когда испытывали сильное эротическое наслаждение и полную близость, и в дневном — с его мрачным безмолвием, неловкостью и отчуждением. И каждое утро дверь между этими мирами как бы захлопывалась наглухо.

В первую неделю их медового месяца Чейенн заметила на острове множество утренних вьюнков и вечерних первоцветов. Эти цветы, распускавшиеся ночью и достигавшие полного расцвета к заре, напоминали Чейенн ее брак: как только первые лучи утреннего солнца касались их нежных лепестков, они начинали вянуть.

Каждый вечер Чейенн отправлялась на прогулку и возвращалась с охапками вьюнков и первоцветов, которые ставила в вазу на окне спальни. И каждое утро, пробудившись, она видела, что продолговатые желтые лепестки вьюнков мертвы, как и ночная страсть ее мужа.

И тем не менее, когда наступал вечер, Чейенн снова бежала к дюнам, чтобы успеть до полного наступления темноты набрать цветов, и так же поспешно возвращалась домой, где ее с нетерпением уже поджидал Каттер.

Под вечер последнего дня их первой недели на частном самолете прилетел О'Коннор. Наряду с обычной почтой он привез свадебный подарок, доставленный посыльным в хьюстонский особняк Чейенн. Она удивилась безмерно — ведь никто из друзей не знал об их свадьбе.

Роскошно оформленная посылка, с написанным на ней именем Чейенн, была обвязана широкой атласной лентой белого цвета.

Только Чейенн поставила коробку на стол, как подбежал Джереми и сорвал сначала верхнюю обертку, а затем и крышку посылочной коробки. Под ней на свертке из папиросной бумаги лежала открытка.

Чейенн всмотрелась в крупные черные буквы, но в этот момент в комнату быстрым шагом вошел Каттер с дикими дюнными цветами в руках, которые прямо на глазах начали вянуть.

— Что это? — поинтересовался он.

— Каттер, ты знаешь человека по имени Хосе? — спросила Чейенн.

Занятая подарком, она не обратила внимания на то, что потрясенный Каттер секунду-другую мешкал с ответом.

Бросив умирающие цветы на пол, он кинулся к ней.

— Дорогая, не...

Но было поздно.

Она уже увидела три ужасающие фотографии. У нее вырвался стон ужаса. Джереми схватил снимки, взглянул на них, и кровь отлила от его детского личика.

Словно под влиянием какого-то гипноза Чейенн снова посмотрела на фотографии. И тишину прорезал ее крик.

Обхватив руками горло, она сделала несколько шагов назад, стараясь побороть подступающую к горлу тошноту и ловя воздух раскрытым ртом.

Она задыхалась, будто кто-то, зажав ей рот рукой, перекрыл доступ кислорода. Плечи Чейенн задрожали, кисти рук онемели.

В горле у нее заклокотало, ее вырвало желчью, и она разрыдалась.

Руки и ноги также утратили чувствительность.

Каттер обнял ее.

— Постарайся дышать. Делай глубокие вдохи!

Но Чейенн, в ее истерическом состоянии, не слышала его слов.

— Ты знал! — шептала она. — Ты все время знал!

— Нет.

Его встревоженное лицо расплылось в ее глазах, а затем исчезло, поглощенное мраком.

Как ни старался Каттер не производить ни малейшего шума, но, когда он перевернул страницу читаемого журнала, в спальне Чейенн раздался легкий шелест.

Это, по-видимому, и разбудило Чейенн. Она села в постели, настороженная как кошка, почуявшая приближение птицы. Сердце ее билось так, словно над ней нависла близкая опасность.

В комнате, однако, стояла тишина. Все как обычно. В поразительно чистые окна дома Каттера врывалось яркое солнце.

Над заливом парили чайки, лениво описывая круги в ярко-синем небе и время от времени ныряя в море. Залив за дюнами был спокоен, от бурного прибоя остались лишь сверкавшие завитки, ласково лизавшие берег.

Каттер лежал, вытянувшись во весь свой рост на синем кресле-качалке рядом с ее кроватью. Одетый в джинсы на ремне с огромной серебряной пряжкой, голубую ковбойку и кроссовки, он производил впечатление расслабившегося, домашнего мужа. И читал он, по обыкновению, деловой журнал, как если бы дело происходило в Техасе, а у его жены, с которой он счастливо жил в полном взаимопонимании и согласии, было легкое желудочное недомогание.

Впечатление уюта и покоя, навеваемое этим зрелищем, а также присутствие Каттера на несколько минут выбили Чейенн из колеи. Но тут глаза ее упали на черный пистолет, лежавший на прикроватной тумбочке, и ей вспомнились ужасные фотографии с трупом убитого Курта.

Вернувшись к реальности, она внезапно почувствовала себя чужой в своей собственной жизни.

— У Курта были широко раскрытые глаза, — прошептала она трагическим шепотом, словно Каттер не видел фотографий собственными глазами.

— Дорогая, Курт был одним из похитителей.

— Глаза его смотрели, но не видели, — с трудом продолжала она сиплым голосом. Ей было больно говорить.

— Не думай об этом, — сказал Каттер как ни в чем не бывало, захлопывая журнал и кладя его рядом с пистолетом. — Сейчас важно одно: чтобы ты пришла в себя.

Да за какое же чудовище она вышла замуж?! За мужчину, которого не трогают подобные злодеяния? Как будто для него это было вполне заурядное явление.

Мартин часто говорил ей, что в деловых кругах Каттера считают холодным, бесчувственным человеком, способным на все; что он добавил к их семейному состоянию несметные богатства, ибо умел делать деньги во всех концах света. Он подвизался в самых отдаленных частях Африки и Южной Америки, даже в странах Ближнего Востока, раздираемых военными конфликтами. По словам Мартина, не было на международной арене человека, который действовал бы с такой решительностью.

Что же делал Каттер, желая преуспеть? Убивал? Значит, он способен на убийство?

Одного взгляда на лицо Каттера, словно высеченное из камня, достаточно, чтобы понять, насколько этот сильный, мужественный человек полон честолюбия и целеустремленности. Немного выступающий вперед подбородок и массивная челюсть подчеркивают волевые линии лица. Плечи его превосходят шириной спинку бархатного кресла, в котором он развалился. В этот момент муж показался Чейенн могучим, опасным и безжалостным.

Она никогда не встречала такого человека, как Каттер. Всю эту неделю на острове он, очевидно, нервничал, но ни потрясенным, ни испуганным не выглядел. В отличие от Мартина. В Каттере чувствовалась мрачная сила и железное самообладание. И то, и другое внушало ей страх.

Всю неделю он, как она теперь понимала, ждал чего-то похожего. Но старался и виду не показывать, пряча свои мысли и опасения за каменной маской спокойствия. Лишь иногда она замечала, что он слишком мрачен.

Теперь-то ясно, почему он не желал выпускать ее из поля зрения и вместо Уэст-Вилла привез на этот отдаленный безлюдный остров.