Кира так опешила от этой вспышки, что не могла выдавить ни звука.

– Ты уже едва не сломалась! – Голос, полный гнева, бил по барабанным перепонкам. – Девчонка! Трусиха! Прекрасное Беловодье? Нет прекрасных мест! Нет и никогда не было. Везде ужас, везде свои Феди и их истязатели. И ты надеешься, – губы ее презрительно скривились, – что, удрав, оставишь мальчика здесь? Чушь! Повсюду будешь таскать его с собой.

– Его родители…

– И его родителей!

Кира поняла.

– Но что же тогда? – пробормотала она.

– Мы делаем то, что в наших силах! – рявкнула директриса. – Да, мы делаем мало! Но это на целое «мало» больше, чем ничего. Ты должна быть на своем месте. Точка.

– А если я не знаю, где мое место?

– Спроси у меня! Для этого я здесь и сижу.

Кира обмякла. Шишигина поднялась, тяжело ступая, подошла к шкафу. Перед Кирой оказался стакан с жидкостью темно-древесного цвета.

Она подняла на директора измученный взгляд.

– Не получится, Вера Павловна. Жить и знать, что у них…

– Выпей, – сухо сказала Шишигина.

В стакане оказался заряд тока, материализованный в виде жидкости. Киру тряхнуло.

– С мальчиком ты продолжишь заниматься как прежде, три раза в неделю. – Шишигина неторопливо разорвала лист с заявлением, взглянула на оборотную сторону и поморщилась.

– Но Буслаевы…

– Буслаевы – моя забота. – Она бросила взгляд в окно. – Время позднее, Кира Михайловна. Ступайте домой.

…Кира думала, что не будет ощущать ничего, кроме опустошения, но когда она прошла на кухню за водой, ей захотелось есть. Не туповатый неразборчивый голод охватил ее, а острая потребность в яичнице с колбасой. Стыд какой, подумала Кира, ну какой же стыд. Яичницу тебе. Колбасу тебе поджаренную. Мерзость, пошлость!

Она взялась за дверную ручку.

Тишину за ее спиной нарушил сиплый голос Шишигиной. «То, что ты делаешь, – это, значит, не пошлость?»

Кира вздрогнула.

«Отказаться от яичницы и тем самым внести свой вклад в борьбу с Буслаевыми… О, да. Больше трагедии! Больше лишений!»

Пропади ты пропадом, старая ведьма, пробормотала Кира и открыла холодильник.

Дни потекли как прежде. Кира не знала, выполнила ли Шишигина обещание: старший Буслаев внезапно уехал по делам, Лидия Борисовна целыми днями оставалась в музее. Федя оказался предоставлен самому себе.

А потом случилось то, что заставило отступить беспокойство за мальчика на задний план.

2001 год

1

С Анны Козарь все началось. С Анны, у которой левое плечо не было ниже правого, хотя почтовая сумка весила изрядно. Почтальонша каждый час перебрасывала ее с одной стороны на другую. Кира заметила это и оценила: дисциплинированность у взрослых была ей по душе.

Кира появилась в Беловодье в апреле. Ненадежное весеннее небо, худые деревья, издалека складывающиеся в неразборчивые иероглифы, – но, несмотря на тревожную весну, городок был благодушно-расслабленный, точно бродяга, познавший дзен.

В кабинете литературы висело четыре портрета: Пушкин, Толстой, Достоевский и местный писатель Чудов-Таймырский. Чудов-Таймырский был путешественником и написал книгу «Два года у самоедов». В конце тридцатых годов вспомнили, что Чудов-Таймырский участвовал в северных экспедициях Колчака, и за ним из областного центра приехали три человека в кожаных плащах. С недоумением рассматривали они сапоги Чудова-Таймырского, аккуратно сложенные брюки и толстовку. Писатель пошел купаться за день до приезда гостей и больше на берег не вышел. Пришельцы зачем-то забрали с собой сапоги, оставив толстовку (теперь она лежала под стеклом в местном музее).

Кира добросовестно прочла книгу, и ей стало казаться, что Чудов-Таймырский вынырнул где-то в Тихом океане и преспокойно дожил свои дни в охоте на сивучей.

Еще в книге писателя-путешественника упоминалось, что ужас нового места приходит на десятый день. О том, когда он заканчивается, в книге не говорилось ни слова. Она принялась ждать, вычеркивая числа на календаре. Все, что нужно было, – терпение и немного смелости.

Терпение у нее было свое, смелость пришлось занять у Веры Павловны. Кира воображала себя Шишигиной: деревянно вышагивала по дому, взмахивала руками, кривила длинный рот, гхекала и курила. Она поздно сообразила, что таких, как Шишигина, нельзя разъять на части, вытащить деталь и надеяться, что обойдется без последствий. Очень скоро Вера Павловна в ней уже не помещалась; ворочалась, выпирала уродливо то из шеи, то из живота, а главное, вместе с бесстрашием тащила в Киру столько всего, что та сто раз пожалела о своей затее: лучше бы продолжала бояться.

Чужое место поначалу всегда размывает незнакомца до акварельной прозрачности. Он утрачивает форму, становится разреженным, не ведает больше ни дорог своих, ни мыслей.

То, что ей требовалось.

Но потом возникла Анна Козарь. Быть может, уловила приязнь во взгляде Киры или решила взять что-то вроде шефства над приезжей, хотя Кира подозревала, что мотивы у почтальонши сложнее. Козарь забегала раз в пару дней. Независимо стояла в дверях, от приглашения зайти отказывалась, – кукушка, изредка выглядывающая из часов, чтобы цепким взглядом провести ревизию и убедиться, что никто не заблудился во времени.

– Сколько живу, столько понимаю: не делай добра – не получишь зла. – Анна опустила сумку на крыльцо и потянулась. – Охромела у нас одна тетка, зимой по гололеду сломала щиколотку. Пару месяцев я приносила газеты ей на крыльцо. А тут смотрю – она без гипса. Я почту, как полагается, бросила в ящик. Раскричалась она – будто пряник у сироты отобрали. «Ленивая скотина, тащи все сюда!» Вот такую мне выдали плату за доброту и жалость, Кира Михайловна. Что об этом в ваших учебниках говорят?

– Не делай добра – это о другом, – рассеянно сказала Кира. Она размышляла о странном поведении детей после уроков физкультуры.

– Это о каком же?

Кира взглянула на почтальоншу.

– Вы, Анна, вкладываете в него вот какой смысл: не следует совершать добра, потому что люди не просто неблагодарны, а неблагодарны с оттяжечкой, так сказать, вдвойне. Но эта фраза вообще не о других людях. Она о вас, о вашей внутренней оптике. Как только вы маркируете свои действия как добрые, мироздание немедленно вздымается негодующей волной, точно ковер, который встряхнули с двух углов, и сшибает вас на землю.

– Почему?

– Потому что человек не смеет проводить внутри себя подобную ревизию и приклеивать на свои поступки ярлык «добро». Назовите их как угодно – совершенные из чувства долга, из желания быть хорошей, из надежды услышать слова признательности – или не присваивайте имен вовсе. Но только не приписывайте себе добра. Это гордыня, а за гордыню человеку традиционно приходится расплачиваться. Но если вы смените оптику внутреннего зрения, то и мироздание перестанет отвечать «злом». И люди – те, которых, как вам кажется, вы облагодетельствовали, – перестанут делать в ответ дурное.