– Успокойся, брат Тилпин. Такой уж сегодня день. И не ворчи. Ибо обычай собирать зелень в первое майское утро – добрый обычай отцов. Всем известны целебные свойства росы в этот час – она смягчает кожу, отвращает кожные болезни, врачует суставы. А ходить босыми стопами по этой росе – не знать усталости и ломоты в дальних переходах либо же в часы долгого стояния коленопреклоненными. Нет, праздник первого дня мая – праздник здоровья и любви. И после неистового шабаша нечисти в Вальпургиеву ночь никак нельзя отменить этот добрый старый обычай, как нельзя запретить жечь костры в день Святого Иоанна или сжигать чучело Карнавала в начале весны.

– Язычество! – упрямо ворчал Тилпин. – Добрый христианин, тем паче духовный пастырь призван искоренять эту скверну как гнусную ересь и колдовство.

Но аббат Ирминон его уже не слушал, весь уйдя в дегустацию свежеприготовленного сыра. Как и роса в утро первого мая, молочная пища в этот день обладает целебными свойствами. К тому же молодой сыр был и сам по себе хорош, хотя, если дать ему дозреть, становился еще вкуснее. Впрочем, аббат отведывал его с видимым удовольствием. Он щурился, как огромный кот, и косил глазом в низину, где в предрассветном сумраке, словно стога сена, серели кровли деревни, блестела полоска ручья, высилось мощное здание храма. Ближе, за частоколом из заостренных бревен, проступали очертания бревенчатых построек аббатства, покатых крыш скотных дворов, украшенных резной колоннадой галерей монастырского дворика с высоким кельтским крестом посреди большой клумбы. Глядя на все это, преподобный испытывал истинное удовлетворение. Монастырь вырос буквально у него на глазах. Когда-то он пришел в эту глушь простым каноником, а ныне – гляди – носит сан аббата! Лишь его неуемная энергия и хозяйственное чутье подняли из праха братьев-бенедиктинцев и всю эту обитель. А в те поры им просто было разрешено поселиться на землях у лесной башни монахинь монастыря Девы Марии. Аббат и сейчас отчетливо различал темный силуэт древней каменной башни, таившейся у самой опушки леса. Сестры-монахини ничего не смогли бы сделать сами. Их обитель давным-давно утратила свое значение, и лишь небольшой деревянный палисад да несколько окружающих его хижин оставались в ведении святых сестер. Остальным распоряжалось аббатство, которое особенно разрослось после падения города Сомюра-на-Луаре, когда в лесную долину хлынули беженцы. Ирминон тогда же добыл грамоту на владение этим угодьем, и селившиеся в долине беглецы вскоре были закреплены за владениями Святого Гилария. Теперь это было крепкое селение со своей кузницей, водяной мельницей у протекавшего в низине ручья и прекрасной церковью с колоколенкой в центре долины.

Там, на пустыре перед обителью, среди расступившихся, словно из робости, крытых тростником глинобитных хижин сегодня должно было состояться майское празднество. За церковью, у самого ручья, шли приготовления к пиру. Монахи второпях рассекали туши выделенных специально для пиршественного стола овец, свиней и быка. Пожилые замужние женщины из тех, кому уже не пристало до восхода солнца бегать за росой или плясать на рассвете в лесу вокруг дольменов – огромных каменных столбов, прячущихся в чащобах луарских лесов еще со времен язычников-кельтов, – сидели рядами, ощипывая птицу. Утро истекало блеклым молочным светом. Скоро из леса должна была возвратиться молодежь с зеленью, дабы украсить все постройки, пройдет праздничная месса и будут устроены пляски у майского шеста. Ирминон знал, что жители окрестных деревушек также придут к Гиларию, и тогда начнутся торги, попойки, настоящее веселье.

Могли ли все это устроить сестры Святой Марии? Что вообще могут женщины? Если бы в старой башне не жила среди монахинь сестра виконта Анжера Пипина Анжуйская и ее властолюбивый брат Фульк Рыжий не помогал ей, Ирминон уже давно распоряжался бы здесь всем безраздельно, хотя и без того грешно было жаловаться. Пипина Анжуйская кроткая дама, она вся погружена в молитвы, а в остальном полагается на братьев Святого Гилария и их аббата. Потому-то в лесной долине царят мир и покой.

Ирминон вытер пальцы о вышитую полу ризы и кротко вздохнул. Мир и покой… Он и сам когда-то бежал от насилия, крови и жестокости людского мира в эту глушь, создав здесь свой особый мирок, и, возможно, не слишком радел об обращении лесных обитателей-язычников, не журил местных женщин за колдовство, не разрушал старые языческие алтари у лесных источников, и тем не менее Господу, видимо, была угодна его деятельность, раз он сподобил его в мире дожить до седых волос и принести покой всем обитателям этого края. Пусть иногда он и бывал суров и, как поговаривали, скуп, пусть проявлял себя недостаточно ревностным христианином, но все же Гиларий-в-лесу стал уже почти городком. И то, что на праздник мая в него стеклось столько людей, что все они почитают аббата и охотно повинуются власти монастыря – в этом он видел очевидное проявление небесной благосклонности к грешному слуге божьему Ирминону.

Аббат посмотрел в сторону бревенчатых стен странноприимного дома. Лесные обитатели с их женами и полудикими ребятишками расположились там со всем своим скарбом, и монахи угощали их утренней похлебкой. Среди этого дремучего племени выделялся рослый светловолосый торговец-разносчик, бог весть как пробравшийся через лес со своим ящиком с товаром, вызвав смятение всех деревенских кумушек. Сейчас он сидел в стороне от своих диких попутчиков, молча поедая похлебку. Рослый, длинногривый, с крепким дубовым посохом, явно предназначенным служить не только дорожной палкой, но и оружием. Ирминону пришло в голову, что неплохо было бы оставить торговца в обители, ибо он как раз намеревался набрать для аббатства вооруженную охрану. Не столько от неожиданных напастей, от коих доселе Бог миловал, сколько от наездов чрезмерно полюбившего распоряжаться здесь Фулька Рыжего. Вчера он велел призвать к себе торговца, но остался разочарован. Тот оказался немым, глухо мычал в ответ, явно не понимая, чего от него хотят, и только крепче прижимал к себе свой короб, словно опасаясь, что Ирминон позарится на его побрякушки.

Сейчас, когда аббат наблюдал за ним, торговец, покончив с едой, сидел на своем коробе, свесив голову так, что его нечесаная грива скрывала лицо. Внезапно он резко выпрямился и замер, быстрым движением отбросив волосы с лица, а затем оглянулся и напряженно застыл, словно животное, заслышавшее звуки ловли.

«Пусть он и нем, но слух у него, несомненно, превосходный. Но что же его встревожило?»

Ирминон поглядел туда, куда устремил взгляд лоточник. За частоколом, едва видимый сквозь клубы дыма очагов и утреннюю дымку, там, где у расщепленного дуба из леса выбегала тропа, возник вооруженный всадник. У Ирминона болезненно сжалось сердце. Он видел, как свет зари отразился на коническом шлеме, блеснул на стальном острие копья. Но более всего его обеспокоило изображение на вымпеле, что развевался на древке копья воина, эта черная птица с раскинутыми могучими крыльями на светлом фоне! Черная птица бога язычников. Ворон. Значит… У Ирминона перехватило дыхание. Это норманн!

В первый миг аббат подумал о молодежи и монахах, разбредшихся по лесу. Закрыть сейчас ворота означало бросить их на произвол судьбы. Оставить же створки открытыми, не подперев их брусом из цельного дерева и не затянув цепью, значило дать жадным норманнам уничтожить все, чему он, Ирминон, посвятил всю жизнь.