арахис в фойе кинотеатра: просто отец его был французом. Вальдивией он звался по матери. Некогда Франко-Чилийский институт культуры пригласил Жана Како Ле Ру распространять галльское наречие среди студентов, аристократов и людей искусства, имея в виду развитие туризма и создание новых рынков для французских товаров. Месье Ле Ру пришлось покинуть свою холостяцкую комнатку (два на три метра, туалет в конце общего коридора) и приземлиться в пансионе сеньоры Панчи, дабы тотчас же ощутить свою никому-не-нужность, заняться утоплением тоски в стакане «перно», забросить занятия, быть изгнанным из Института, изнасиловать служанку в приступе белой горячки, произвести на свет дитя, у которого колени получились согнутыми под тупым углом, из-за чего ребенок ходил на цыпочках, наклонившись вперед, как птица.

Жан Како Ле Ру, уже неспособный протрезветь, решил, что его сын — попугай, и заставил свою «бабенку» одевать его в зеленое. До девяти лет юного Вальдивию принуждали исполнять роль птицы, и он не слышал в свой адрес нежных слов, кроме: «Попугайчик, съешь бананчик». Отец его не мылся, не снимал одежды и однажды ночью, выбравшись на улицу, был сожран бродячими псами. В «Робинзоне Крузо», с которым Ле Ру никогда не расставался, нашли бумажку с его собственноручной фразой: «Voici une blessure: lie-la et porte-la toute ta vie…»[19]

Дон Непомусено Виньяс, после пинка в зад, полученного от Ла Кабры на памятном заседании Общества, точно свалился с неба на землю. Понемногу он понял, что прежним ему уже не стать. В его мир, пусть и через задний ход, ворвался ураган, разметавший все: кумиров, поэтические теории, представления о себе самом. Тысячу и один раз дон Непомусено воображал, как он, желтый от гнева, опускает кулак на голову святотатца, — и все же произнесенные избитым Ла Каброй слова указывали путь: Лотреамон, Руми, Экхарт, Беме, Рильке, Басё, Халадж.

Хромец заходил раз в месяц — во-первых, прочесть свои последние сонеты и подсчитать, насколько в них соблюдено равновесие между буквами (дон Непомусено придавал непомерно большое значение употреблению «U» и «I», считая первую букву символом женского органа, а вторую — мужского, и поэтому любой, самый возвышенный стих для него отдавал борделем), а во-вторых, принять горячую ванну. Виньясу было нелегко отказать товарищу в помывке, однако хромой Вальдивия был настолько рассеян и дурно воспитан, что всякий раз забывал вынуть пробку, выставляя на обозрение грязную жидкость, полную волос и чешуек кожи. Правая рука Виньяса, привычная к начертанию полных небесной гармонии строк, погружалась в зловонную воду и открывала ей путь прямиком в канализацию. В последний раз он подумал, что запустить в ванну рыбок будет неплохим выходом из положения.

— Дорогой Вальдивия, ты знаешь: что мое — то твое. Но сегодня, к сожалению, ванна отменяется: я решил разводить в ней рыбок.

— Это неважно, светоч нашей поэзии. Я не буду пользоваться мылом. А холодная вода как раз полезна для моих коленей. Представьте себе, они теперь сгибаются под прямым углом, и если не принять мер, мне придется купить специальный костыль для шеи…

Хромец плюхнулся в воду, рыбки скончались. Непомусено счел невежливым отказаться от предложения изжарить их и ел, подавляя приступы тошноты.

После удара ногой в зад он достал во французском переводе «Песни Мальдорора», «О запечатлении всего сущего» Беме, «Проповеди» Экхарта, «Речи» Руми, «Дуинские элегии» Рильке, сборник хайку Мацуо Басё и жизнеописание Халаджа. Секретарю пришлось являться каждый день после малевания очередной вывески, чтобы тщательно, слово за словом переводить все эти тексты; Виньяс ничего не понимал, но таинственным образом осознал, насколько поверхностно его собственное творчество. Он решил придать ему необходимую глубину и, начав с «Песни в честь Ганди», быстро пришел к «Гимну эксплуатируемым». Компартия немедленно раскрыла ему объятия, и на пятитысячном митинге Виньяс был представлен как выдающийся поэт, поставивший свое перо на службу народу. Дон Непомусено полупро-чел-полупропел свое сочинение среди усталой, потной и озлобленной толпы. Хотя никто не услышал поэта — каждый, шумно чмокая, был занят своим эскимо, — он все же получил свою порцию аплодисментов и значок красного цвета. Наконец-то Виньяс обрел других слушателей, кроме сонных пророков, заседающих в Обществе, и окрестных кухарок, которых приглашал к себе и, соблазнив пропитанными коньяком местного разлива пирожными, заставлял изображать персонажей своего «Гимна языческим радостям».

— Пора в путь, товарищ Виньяс! Сейчас они, наверное, учиняют разгром в Обществе! Давайте сюда партийный билет!

Хромец взял удостоверение, присоединил к нему свое, сжег оба и спустил пепел в унитаз, а затем поспешил к Виньясу- так быстро, что тот подпрыгнул на месте, решив, что другу сломали обе ноги.

— Давайте обнимемся, товарищ Виньяс. Судьба уравняла нас. Теперь вы — не председатель, я — не секретарь. Мы оба — отверженные! Давайте же примем ванну в последний раз, продадим все, что у вас есть — поскольку у меня нет ничего, — и пойдемте бродить по дорогам, скрываясь, пока предатель не издохнет от собственного яда!

При слове «отверженный» Непомусено почувствовал, что его творчество внезапно обрело значимость. Благодаря своим стихам он станет врагом государства, защитником угнетенных, кошмаром для предательского режима… Он даже снизошел до того, что потер Вальдивии спину и в конце купания, напевая, погрузил руку в роковую жидкость и вынул пробку.

Вальдивия изобразил на двух больших кусках картона фразы: «Отведайте наших гигантских хот-догов!» и «Посетите „Лай без собаки!“».

— Что делать, дорогой друг! Мои колени не спрячешь под темными очками. Может быть, в наряде человека-сэндвича меня не узнают.

Непомусено облачился в костюм пожарника, оставшийся от его отца, и вместе с фальшивой ходячей рекламой вышел на улицу. Сердце его билось: каждый встречный был потенциальным доносчиком. Он специально начистил свой шлем, чтобы отвлечь внимание прохожих. Кое-кто уже начал с ним раскланиваться:

— Здравствуйте, Дон Непомусено. Как поживает сеньор Вальдивия?

Все спокойно. Знакомое здание цело. Значит, никто не озаботился тем, чтобы поджечь помещение Общества! Военное министерство не снизошло до них!.. Виньяс взбежал по лестнице, открыл дверь, обнаружил за ней бюст Диснея и собрание сочинений Гарсиа Лорки. Национальный герб, вышитый на ткани, лениво свисал над букетиком увядших маргариток, муха усердно покрывала испражнениями портрет Рубена Дарио. На полу валялся свежий номер газеты. На первой странице большими буквами извещалось о гонениях на поэта и сенатора от Коммунистической партии Хуана Неруньи.

— Что за несправедливость! Почему рекламируют его, а не меня?! Или его стихи лучше? Товарищ Вальдивия! Хотя темное и невежественное правительство не глядит в нашу сторону, мы докажем прочность своих убеждений! Бежим отсюда! И если мы будем настойчивы, то когда-нибудь подвергнемся