Парадокс, скрытый в романе Остин, – вовсе не трагедия. Можно повзрослеть, – говорит она, – и остаться юным. И, вероятно, именно страх упустить возможности, страх превратиться в еще одного скучного господина с супругой и домом, мешал мне повзрослеть все эти годы. Но теперь я по-другому представлял свою будущую жизнь.

Поселившись рядом с профессором, я стал периодически встречаться с ним на улице. Он затеял долгосрочный проект по перекраске железной ограды вокруг дома (они с женой всегда уезжали на лето, и дело продвигалось медленно). Нередко, направляясь куда-либо со студенческим рюкзачком за плечами, я встречал его возле ограды с кистью в руке. Мы тут же принимались беседовать обо всем, что придет в голову. Однажды мы заговорили про «Нортенгерское аббатство», и он обратил мое внимание на сцену, над которой я прежде не задумывался.

– Это тот эпизод, когда Кэтрин сообщает Генри: «Я полюбила их [гиацинты] только недавно», – процитировал он. – Интересное наблюдение, не правда ли?

– Хм, наверное, – ответил я (это была моя обычная реплика).

– Остин говорит, что нам необходимо учиться любить, это не всегда выходит само собой. Но это очевидно не каждому.

– Пожалуй, нет, – возразил я. – Ведь любовь должна зарождаться сама, естественным образом, вроде любви с первого взгляда.

– Это, конечно, верно, – хмыкнул он. – Но, что самое невероятное, этому действительно можно научиться. Обрати внимание, что ответил ей Генри (в отличие от меня, профессор помнил сцену наизусть): «…кто знает, если у вас родилась любовь к цветам, не распространится ли она и на розы?.. Хорошо уже, что вы научились что-то любить».

Способность к обучению – вот что важно. Если Кэтрин научилась любить гиацинты в семнадцать лет, – объяснял мне профессор – вернее, с его помощью объясняла Остин, – то и я могу научиться впускать в свое сердце что-то новое на протяжении всей жизни. Благодаря профессору я научился любить саму Джейн Остин, несмотря на предубеждение, не менее твердое, чем у Кэтрин перед визитом в аббатство. Я начал понимать, как поразительно устроена человеческая жизнь: если ты действуешь правильно, она удивляет тебя снова и снова. Даже если для вас нет ничего скучнее гиацинтов (или разговора о гиацинтах, или авторов, которые пишут о гиацинтах), в один прекрасный день эти цветы могут стать для вас еще одним источником радости.

Кэтрин мерещилось то, чего в аббатстве на самом деле не было, но, по словам профессора, роман не призывал читателя усмирить воображение. Он лишь порицал обманчивые иллюзии, стереотипы, устоявшиеся мнения, будь то размышления о том, что все балы должны «очень нравиться», или о том, что все старые дома скрывают страшные секреты. Настоящее воображение, – говорил мой профессор, – это способность видеть новые горизонты и в жизни, и в искусстве. Миссис Аллен и прочие скучные герои Остин не были такими уж глупыми или невежественными, но у них начисто отсутствовала фантазия. Вокруг них никогда ничего не менялось, да они и представить не могли, что это возможно.

Но в рецепте вечной молодости от Остин заключен еще один парадокс. Заново перечитав сцену с гиацинтами, я вспомнил, что именно помогло Кэтрин полюбить эти цветы: «Этому научила меня ваша сестра – не понимаю сама каким образом. Миссис Аллен много лет старалась меня заставить их полюбить. Но у нее ничего не выходило – пока я их не увидела на Мильсом-стрит». Молодым людям надо учиться быть молодыми, важно разбудить их, открыть для них зримую красоту этого мира (прелесть гиацинтов) и их собственную нравственную красоту (способность любить цветы). Им нужно учиться у знающих людей, таких как Генри, мой профессор и Джейн Остин. Следует брать пример с других («…не понимаю сама, каким образом»), а не выслушивать бесконечные поучения, которые легко можно себе представить, зная мисс Аллен.

Потребность в учителе для современного человека – нечто неприемлемое, противное равноправию или демократии. Наше самомнение страдает от необходимости признать неполноценность собственной личности перед другим человеком. Какое это оскорбление для нашей романтической натуры, уверенной, что внутреннее «я» самобытно и самодостаточно. А если же учитель – мужчина, а ученица – женщина (как в «Нортенгерском аббатстве»), да учитель, к тому же, старше ученицы, взбунтуются поборники феминизма.

Однако Остин принимала и поддерживала такой порядок вещей. Для всех ее героинь находились учителя, да и в ее собственной жизни, как мы знаем, было много строгих наставников. Брат Джеймс (он был старше писательницы на десять лет), судя по записям его сына Джеймса-Эдварда, первого биографа Джейн, «многое сделал, чтобы направить ее в чтении и развить в ней вкус». Элиза, великосветская французская кузина, ворвавшаяся в жизнь семейства Остин, стала другом и кумиром Джейн. Анна Лефрой, жена священника из соседнего прихода, очаровательная, пылкая, сообразительная и остроумная, увлеченная книгами, сделалась «любимой наставнницей Джейн»[21]; по словам Клэр Томалин (биографа Остин), она была своего рода «“идеальная” мать»[22], к которой малышка Джейн обращалась за советом и поддержкой. И наконец, горячо любимая сестра Кассандра, которую Остин, по словам Джеймса-Эдварда, «даже будучи уже взрослой дамой», считала «мудрее и лучше нее самой».

Как-то, когда мы с профессором в очередной раз разговорились у ограды и разговор снова зашел об Остин, ее взгляды на наставников и взросление, он лукаво заметил: «Остин советует проводить время с выдающимися людьми. И я советую тебе то же самое: проводи время с выдающимися людьми».

Я пришел в аспирантуру с совершенно иными представлениями об образовании, позаимствованными у отца. Он был человеком, который получил три ученые степени, говорил на шести языках, самостоятельно изучил классическую музыку, европейское искусство и западную историю; человеком, для которого образование означало обретение комплекса знаний, набора фактов. А знания были нужны, чтобы получить образование, гордиться причастностью к «интеллигенции» (и ощущать превосходство над остальными). Замкнутый круг. Знание, культура, эго. Я вырос в семье, где считалось, что есть вещи, которые «надо знать». «Слышать что-то» о Брамсе и Джотто было само по себе добродетелью, даже если все знания сводились к тому, что один был композитором, а другой художником. По мнению моего отца, вполне было достаточно один раз увидеть произведение искусства, чтобы считать себя «ознакомленным» с ним.

Отец никогда не увлекался художественной литературой, расценивал ее выдумкой. Он предпочитал книги, наполненные реальной информацией. Но, после того как я поступил в аспирантуру, он начал проявлять к литературе интерес – чтобы иметь возможность обменяться со мной впечатлениями. Когда я слушал курс о Бене Джонсоне, он прочел биографию драматурга, но не заглянул ни в одну из его пьес. Когда мы проходили Шекспира, я предложил отцу открыть какое-либо из его произведений. «Я их уже читал, – ответил он. – Когда мне было лет двадцать». Можно не сомневаться: он купил полное собрание сочинений и изучил все от корки до корки, чтобы «поставить галочку» в своем списке необходимой информации.