К доске, поставленной к стене стоймя, толстыми веревками был привязан человек в изодранной длиннополой рясе священника. Человек этот говорил и говорил что-то, обращаясь к Глебу. Он словно бредил — сбивчиво, быстро, задыхаясь и повторяя одни и те же слова… На каком языке он говорил, Глеб не знал точно, но… Но он понимал этого человека!

«Откуда он меня знает? Что с ним?»

Лицо священника было точь-в-точь, как лица иконописных праведников, огромные чёрные глаза блестели лихорадочным блеском.

Привязанный ещё раз позвал Глеба по имени, а потом путано заговорил о Монемвасии: «О, этот чудный город на горе, в который есть только один вход, эти узкие мощёные камнем улочки, полдневный жар, сияющее винноцветное море…» Пытаясь вникнуть в смысл сказанного, Глеб не сразу сообразил, что говорящий уже не видит его.

Потом вдруг взгляд грека — а верно это был всё-таки грек! — сосредоточился на мальчике. Бред прекратился, и грек выговорил, обращаясь к Глебу тихо, но отчётливо:

— Я не выдам… Беги, прячься! Вот только… — Он устремил взгляд своих тёмных, глубоко запавших глаз куда-то Глебу за спину и прошептал одними губами: — Подними! Подними её, я взгляну…

Глеб оглянулся. Он понял, о чём его просит грек. Шагнул к брошенной наземь большой иконе, поднял осторожно, развернул к священнику образ Пречистой Богородицы.

Тот лишь молча смотрел на неё…

Но тут, громко переговариваясь, в притвор храма ввалились ордынцы.

Рублёв сглотнул. Он думал, разбойники уже взяли здесь всё, что смогли. А главное — сделали всё, что собирались…

* * *

Налётчики, действительно, уже ободрали серебряные в каменьях оклады с образов, порубили-попортили иконостас, разграбили ризницу, только наверху ещё погромыхивало — там наиболее отчаянные в поисках наживы срывали золочёную соборную кровлю…

Но им было мало! А проклятый гречин-иерей всё молчал. Молчал о главных церковных сокровищах, спрятанных незнамо где.

* * *

Глеб не очень понимал, зачем привязан здесь этот человек, и чего от него хотят. Он просто… просто надеялся, что они уже взяли достаточно, и этого человека оставят так, и тогда… тогда этот истерзанный грек, откуда-то знающий его по имени, может быть, и не умрёт…

Но они возвратились — вяло переругиваясь, озлобленные недовольством начальства, вооружённые новыми орудиями пытки, готовые разговорить даже мёртвого. Теперь они тащили огромную сковороду с монастырской кухни и поленья…

— Спрячься! — одними губами выговорил грек. Он кивнул Глебу, словно прощаясь. — Господь с тобою! — Глеб увидел, как изуродованные, окровавленные пальцы его правой руки слабо дрогнули. Мальчик наклонил голову — он понял, что это было благословение.

Затем поднял глаза и — оцепенел. Прямо на него — деловито, враскачку, — двигались они . Кривоногие, тёмные, с лоснящимися от пота скуластыми лицами. Он слышал их голоса, многократно умноженные эхом.

Они его заметили. От них несло псиной. Спрятаться было решительно некуда.

Глеба захлестнула, накрыла с головой волна какого-то почти животного ужаса.

Опустившись на колени, он вцепился в икону, как будто в ней заключалась его последняя надежда — стиснул её край так, что побелели костяшки пальцев. С иконы, обнимая младенца, смотрела на него Пречистая Богородица. Смотрела скорбно, с состраданием, словно ожидая от него чего-то…

Глеб беззвучно зашевелил пересохшими губами — но он забыл слова молитв, которым его учили. Он вообще забыл все слова.

Только одно слово вертелось на языке. Домой!

Он ни о чём больше не мог думать. Ему смертельно хотелось вернуться.

* * *

И он вернулся…

Они вышли из кафе. На город давно спустился синий вечер, пропахший бензином и дождём. В прорывах тёмных облаков холодно светилось зеленоватое питерское небо.

— Если держишь человека за руку, нырнёшь вместе с ним. Если, конечно, вы оба — хронодайверы.

— Так я — хронодайвер?

— А то! Как тебе удаётся так ловко возвращаться, ума не приложу. Этим летом был у нас в учебной команде один парень, за две недели ежедневных тренировок так толком и не научился обратно попадать. Нырял хорошо, прицельно, а обратно — ну никак… Отдохнём немножко?

Глеб с готовностью остановился у какого-то магазинчика с высоким крыльцом. Поставил согнутую ногу на ступеньку, на коленку пристроил икону.

— Я всё думаю — может помочь ему как-то можно было, греку-то, жизнь ему спасти? Да только испугался я, обратно захотел. Какой я после этого морской офицер?! Эх, был бы у меня автомат, я б их!..

— Хорошо, что автомата не было, — вздохнула Луша. — Знаешь, любой бы на твоём месте испугался. Ты попал в Историю случайно, и совсем не был готов встретиться с нею лицом к лицу. Она не всегда такая добрая, какой была к тебе в первый раз… И вообще, не нам менять прошлое. Как вышло у наших предков, так уж вышло. Мы за прошлое не в ответе, мы же из другого времени. Мы с тобой — в ответе за будущее!

— Не грусти. Ты пока и не офицер никакой. Но — будешь, — уверенно добавила она.

И они зашагали дальше.

Сияли вывески. Мимо текли два потока автомобильных огней — белый навстречу, красный — прочь, в гудящую моторами бесконечность Невского проспекта.

Луша вдруг замедлила шаг. Остановилась, глядя на Глеба с таким видом, будто хотела что-то спросить, но не могла сразу решиться.

Он удивлённо замер, развернулся к ней лицом. На золотых пуговицах его шинели прыгали, дрожали красные отсветы.

— О чём ты думаешь, когда обратно возвращаешься, что себе представляешь? Училище? Комнату на Васильевском? Итальянскую?

— Не, — он кашлянул смущённо, отвёл в сторону глаза. — Я… ну, я про Тоню обычно думал.

Луша понимающе улыбнулась. Тоня — она такая. К ней откуда угодно можно вернуться.

А Глеб — кой-о-чём умолчал. Слукавил немного. В этот раз перед возвращением он думал не только про Тоню…

Луша и Глеб свернули налево, потом — направо. Неоновые вывески кончились. Они шли по булыжникам пустынной Итальянской в сторону Фонтанки, и Луша цеплялась за рукав его шинели.

Глеб ещё ни разу не ходил по улице вот так, за руку с ровесницей-девчонкой, и вроде пока и не собирался. Но теперь он сам обязательно взял бы Лушу за руку, если бы у него хоть одна рука была свободна… Ведь им во что бы то ни стало нужно держаться вместе.

По крайней мере теперь. Когда всё так запуталось, не стоило терять друг друга из виду ни на минуту.

* * *

Тренькнул кодовый замок. Луша с усилием придержала тяжёлые, свежеокрашенные в чёрный металлические ворота, пропуская Глеба. Рублёв, двумя руками прижимая икону к животу, шагнул под зарешёченную арку. Ворота с лязгом затворились, звуки их торопливых шагов по мощёному двору-колодцу взлетели к верхним этажам под самую крышу.