Канцлер еще не знал, как поступить, совершенно отступиться от Казимира было поздно, навязываться же он не мог.

Прямо из костела он поехал в замок к королеве, которая была уверена, что он приедет, и дожидалась его. Она уже хладнокровно обсудила все и находила выходку короля выгодной для себя. Была уверена, что за это проявление силы король шведский поплатится тревогой и колебаниями, которыми она сумеет воспользоваться.

Князь Альбрехт, не привыкший к такому пренебрежительному отношению, зная свою силу, еще не мог прийти в себя, так сильно задели его неблагодарность и грубое невнимание короля. Это отражалось на его лице, когда, здороваясь с королевой, он думал, что первый сообщит ей о поступке короля шведского.

— Наияснейшая пани, — сказал он, целуя ей руку, — сегодня я являюсь с новостью, которой сам бы не поверил, если б она не была достоверна. Король шведский…

Мария Людвика указала ему на кресло.

— Я знаю об этом со вчерашнего вечера, — сказала она, — он сам обратится к Карлу, и так как тот уже совсем отчаялся, то ему удалось уговорить его. Устроил это сам, не спрашиваясь ни меня, ни вас.

— Еще лучше, — вырвалось у канцлера, — он послал сегодня от себя панов сенаторов для переговоров насчет условий, и даже не дал мне знать, обошел и устранил меня.

Мария Людвика весело засмеялась.

— Князь, — сказала она, — иначе быть не могло: король чувствовал себя обиженным тем, что мы все обдумывали, делали за него. Хотел, конечно, показать себя — удалось ему это, и рад непомерно. Дадим ему позабавиться, — прибавила она с явным пренебрежением.

Радзивилл слушал, но видно было, что он не может отнестись к нанесенному ему оскорблению так же равнодушно, как королева.

Мария Людвика продолжала:

— Я уверена, что король вскоре опомнится и исправится, но нужно будет дать ему почувствовать неприличие его поведения. Мы вправе считать это нарушением тех условий, которые связывали его с нами: теперь вы и я также свободны и не обязаны поддерживать его и хлопотать за него. Я уже сделала соответствующие распоряжения. Внешне ничто не изменится, но я должна отступить.

Канцлер был в гневе; радзивилловская гордость, значение его при дворах Сигизмунда III и Владислава, возможность подвергнуться насмешкам не давали ему покоя.

— Что до меня, — сказал он, — то я также не намерен больше быть деятельным и усердным, раз мои услуги отталкивают с пренебрежением; но я не могу сделать этого, не сообщив откровенно королю, что я оскорблен; пусть он знает это.

Королева взглянула на него.

— Поступайте, как найдете лучшим, — сказала она, — но позвольте мне не показывать, что я оскорблена. Я никогда не говорила с ним откровенно, не брала на себя никаких обязательств. До сих пор помогала ему, а теперь могу отступиться тем легче, что он не будет требовать помощи.

Она как-то странно усмехнулась и прибавила:

— Я вполне свободна.

Канцлер сидел, задумавшись. Думал, конечно, о том, какого государя они добудут себе этим выбором, теперь уж неизбежным. Поступок короля как нельзя нагляднее рисовал его характер.

— Что до последствий этого необдуманного по отношению к вам поступка, — продолжала королева, то я уверена, что, позволив себе такое своеволие, король шведский уже беспокоится и жалеет. Если напишете ему, он поспешит с извинением.

— Быть может, — но это меня охладило, и я удержусь от деятельного участия в элекции.

— Князь, — воскликнула королева, — у нас нет выбора: вы должны принимать этого человека таким, как он есть, потому что изменить уже ничего не можем! Слабым он был и останется, в этом есть и хорошая, и дурная стороны; а лучше всего то, что мы его знали…

Она вздохнула.

Князь канцлер долго еще не мог прийти в себя. Признавался себе, что ничего подобного не мог ожидать.

По возвращении домой, канцлер первым делом продиктовал письмо к королю шведскому, в котором поздравлял его с соглашением с братом, но в то же время давал чувствовать, что, способствовавший этому, а под конец обойденный, он вправе считать себя оскорбленным, так как люди могут ложно объяснить это. Гордость старого верного слуги королевского дома и магната, значение которого в Литве и Короне ни для кого не было тайной, сказывалось в каждой строчке его письма.

Он отправил в Непорент придворного, с тем, однако, чтобы тот, отдавши письмо, не дожидался ответа и тотчас ехал назад.

Королева поступила иначе, пожалуй, ловчее, и совершенно по-женски: отдала распоряжения своим людям.

На другое утро король шведский почувствовал, что не все идет удачно для него, как это было несколько дней тому назад. Из Варшавы потребовали обратно множество приборов, посланных в Непорент, которые, как теперь оказалось, принадлежали королеве, и внезапно понадобились ей. Много замковых слуг отказались от службы и вернулись в Варшаву. Бутлер, которому деньги требовались больше, чем когда-либо, не мог найти их там, где раньше находил легко. Словом, хотя явно ничего не изменилось, но случилось нечто вроде того, что бывает с неподмазанной телегой: скрипели колеса — а подвигалось тихо.

Бутлер не сразу сообразил, в чем дело. Стржембош, который замечал все, рассмеялся, слушая его жалобы. Они были одни.

— Как же пан староста хочет, чтобы у нас все шло гладко, когда до сих пор нам посылали и помогали из замка, — а теперь, очевидно, отданы какие-то новые распоряжения, потому что все у нас отбирают. Видят, конечно, что король уже поладил с братом и не нуждается в помощи.

В течение одного дня эта перемена стала так заметна, что дала себя почувствовать королю. Для приезжих гостей не хватило приборов и бокалов. Казимир узнал об этом, когда дворецкий королевы, будто бы proporio motu[10], явился, забрал все и отвез обратно в замок. Кроме того, староста должен был сознаться, что встречает такие же затруднения относительно денег.

В довершение этих неприятностей, свалившихся на триумфатора, пришло письмо от Радзивилла, на которое даже не подождали ответа.

Будь на месте Казимира другой человек, с большей энергией и уверенностью в себе, он, может быть, воспользовался бы своим освобождением и попытался найти новых союзников. Но король шведский испугался.

Устрашала его перспектива упорной работы, в которой не имелось помощников. Были сенаторы, готовые поддерживать его в избирательной избе; но в домашних затруднениях он не находил помощников, кроме Бутлера и немногих сомнительных приверженцев, еще не испытанных.

Хотя Казимир не признавался в том, что он был встревожен, особливо когда по получении письма канцлера узнал, что много именитых сенаторов, так же, как он, считают себя оскорбленными; канцлер постарался