Вена — из тех немногих городов мира, облик которых сразу вызывает в умственном воображении понятие «империя». Таковы Лондон, Париж, Вашингтон, Петербург, Буэнос-Айрес, Мадрид — кто там еще? Вена уверенно войдет в призовую тройку.

Не надо даже знать истории — первый взгляд все скажет. Дело и в помпезности архитектуры, и еще больше в промежутках между сооружениями. Как в японской живописи нетронутые плоскости играют столь же важную смысловую роль, как рисунок, оставляя простор фантазии, гак и величественные пустоты меж громадными зданиями неизбежно приводят к идее — не жалко. Не жалко пространства!

Будь то империи, в которых не заходило солнце (Испанская, Британская), или относительно стиснутая в размерах Австро-Венгерская — понимание масштаба одно: земли столько, сколько надо. Не хватит — захватим. Если солнце не заходит, то и городская площадь пересекается за полчаса.

На северной окраине Вены, возле Дуная, в районе Хайлигенштадт — здание, в котором отрицающий империю социализм времен «красной Вены» (1919–1934) парадоксально подтвердил имперский стиль. Это Карл-Маркс-Хоф — построенный в конце 20-х муниципальный дом для социально ущемленных. Терракотово-пастельные тона спасают от общего ужаса при виде монстра длиной в 1200 метров с 1300 квартирами. Нынче это просто многоквартирный дом, где и сейчас живут, по австрийскому термину, «пролеты» — они прекрасно зарабатывают, но пролетарство у них в мозгах, а не в карманах: иначе не выбрали бы такое жилье.

От непомерного Карл-Маркс-Хофа начинается путь в самый уютный пригород империи — Гринцинг. Туда можно приехать любым транспортом, разумеется, но стоит не пожалеть полутора часов неспешного пешего хода через приветливый лесопарк, переходящий в парк формальный. За ним — по улице Штайнфельдгассе, уставленной элегантными виллами венского извода стиля модерн, Сецессиона. В лучшей из них сейчас — посольство Саудовской Аравии: как же далеко просочилась ближневосточная нефть. Дальше — по длинной Гринцингштрассе, мимо домов, где четыре года прожил Эйнштейн и где писал Пасторальную симфонию Бетховен, — в деревенский прелестный уют.

Гринцинг оттеняет центровую Вену: здесь дома в один и два этажа с двориками, в каждом из которых — харчевня под высокими деревьями. Они называются хойриге (heurige) — дословно «этого года». Речь о вине последнего урожая, которое считается beurige до 11 ноября, дня святого Мартина. Так именуется и само вино, и ресторанчики, где оно подается. В окрестностях Вены — около двухсот хойриге, лучшие из них — в Гринцинге.

Особый мир с местными культурными героями. Конечно, большая Вена вторгалась сюда: на здешнем кладбище завещал похоронить себя Малер, он тут и лежит под лаконичным сецессионистским надгробьем; на одном доме по Химмель-штрассе — мемориальная доска в честь Шуберта, который любил проводить здесь время. Но в двадцати метрах — доска в память композитора Зеппа Фелльнера, прозванного гринцингским Шубертом. Своя иерархия, свои кумиры, свои кликухи. Понятно, кто важнее: тут процветал стиль «шраммель» — нечто игривое в исполнении скрипки, гитары и аккордеона, так славно идущее под чуть игристый рислинг или зеленый вельтлинер.

Усевшись под липой, прихлебываешь вино из маленькой кружечки на манер пивной, а тебе уже несут шницель. Правильный шницель — и более сочный свиной, и посуше и потоньше вкусом телячий — размером больше тарелки, на которой его подают. И снова обозначается имперская Вена: солидная, размашистая, основательная.

Мы с компанией приятелей возвращались на поезде в Прагу из Остравы, где Вениамин Смехов ставил в местном театре спектакль «Трагедия Кармен». Постановка была отменная, да и Острава — некогда угольно-стальная столица Чехии, в северо-восточном углу страны — оказалась милым и аккуратным городом со следами былой и ныне ухоженной роскоши стиля модерн. Уголь и сталь тут рухнули, как водится во всей этой части Европы, в 90-е: промышленность ушла, архитектура проявилась.

Мы рассуждали на эти темы, как вдруг кто-то сказал: «Через двадцать минут — Оломоуц. Может, выйдем?»

Что знает приезжий, да и живущий тут, о чешских городах? Номер один, разумеется, Прага — правильно: один из прелестнейших в Европе. Номер два, опять правильно, — Карловы Вары: из людей, что-то значивших в мировой культуре, в Карлсбаде не бывали только те, у кого в порядке желудок. А кто видал гениев с нормальным пищеварением? Номер три — Чешский Крумлов, городок возле австрийской границы такого очарования, что, находись он в Италии или Франции, туда давно съезжались бы толпы. Но в силу известных исторических обстоятельств Крумлов открылся миру лишь десяток лет назад — зато уж вовсю.

Все так, однако теперь моя чешская иерархия изменилась. Сразу после Праги идет Оломоуц, стотысячный город в центре Моравии, — быть может, самый недооцененный в Европе, как Андрей Платонов во всемирной литературе.

Оломоуцу суждено туристическое будущее — в том нет сомнения. Но пока здесь спокойно и немноголюдно. Можно без помех и суеты рассмотреть готическую церковь Святого Морица и замечательно стилизованный неоготический кафедрал Святого Вацлава, шесть барочных фонтанов, «чумные» колонны на двух дивных площадях — Верхней и Нижней, ренессансную ратушу с астрономическими часами, храм Святой Анны и тот двуглавый, который носит поэтическое имя Богоматери в Снегах. Так называли церкви, построенные на местах неурочно выпавшего снега, что считалось небесным знамением.

Вот такое чудо — явление всего Оломоуца, выпавшего на чешскую землю в XV–XVI веках в том виде, который, по сути, не менялся, несмотря на исторические вихри в виде Гуситских войн, восьмилетней шведской оккупации в Тридцатилетнюю войну, религиозных пертурбаций, сделавших Оломоуц (Ольмюц) оплотом империи Габсбургов и центром архиепископства. Здесь короновался на свое 68-летнее царствование молодой Франц Иосиф, когда императорская семья бежала из Вены от революции 1848 года. А пятью с половиной веками раньше тут был убит чешский король Вацлав III, на котором пресеклась пятивековая династия Пршемыслидов.

В доме возле кафедрального собора полтора месяца приходил в себя от ветрянки одиннадцатилетний Моцарт — сочинив тут заодно Шестую симфонию. Оломоуцским оперным театром в 1883 году руководил Густав Малер. Они с городом Друг другу не понравились: вегетарианец Малер спрашивал в харчевнях шпинат, а этому надменному очкарику цинично предлагали свинину. Но здесь произошло важное: 22-летний композитор осознал свое место в музыке, сформулировав отношение к тем, кому наследует, к тому, что делает, к тем, кто слушает: «Чувство, что я страдаю ради моих великих мастеров, что смогу забросить хотя бы искру их огня в души этих бедных людей, закаляет мое мужество». Это письмо было отправлено 12 февраля, а 13-го умер малеровский кумир — Рихард Вагнер. Очевидцы вспоминали, как бродил по оломоуцским улицам рыдающий Малер, как они думали, что он плачет по скончавшемуся тогда же отцу, а он — по Вагнеру.

Официально это называется Jack London State Historic Park, a в обиходе — Wolf House, Дом Волка. Так, как назвал его сам Джек Лондон. А как еще было называть дом на своем ранчо Лондону, если его писательское рождение состоялось в 1900 году с выходом сборника рассказов «Сын Волка». К этому времени двадцатичетырехлетний автор печатался уже семь лет, но то была первая книга.