Свободен… Она сказала, что он свободен! Тебя хватают, бьют, отрывают от семьи, швыряют в сани, потом на корабль, уволакивают куда-то на край света, в какой-то незнакомый дом, а оказывается, ты… свободен. Он спустился по широкой плавно изгибающейся лестнице, скользя ладонью по полированному дереву перил. На втором этаже двери апартаментов Герольфа и Волчицы были закрыты. Зато большой зал внизу был открыт настежь, он поскорее прошмыгнул мимо и вышел наружу.

Он поежился от холода. Два огромных дога, игравших у стены, не обратили на него внимания. Слева тянулось длинное низкое строение: конюшня. Инстинктивно он направился туда. Может быть, в расчете на тепло, а может быть, ради простоты и невинности животных. Он вошел. От запаха сена и конской сбруи на душе стало как-то легче. По обе стороны чисто выметенного прохода тянулось десятка два денников. Лошади высовывали из них головы поверх невысоких дверок. Он пошел по проходу, разглядывая каждую. Одни были очень высокие и черные, другие поменьше, белые или гнедые, но все равно они были слишком большие и массивные, и он не решался подойти поближе даже к тем, которые сами тянулись к нему, напрашиваясь на ласку. Одна даже била в дверь копытом, словно звала его. Но, поглядев вперед, больше он на них не смотрел.

Там, в конце прохода, привязанный к стене за недоуздок, стоял маленький ярко-рыжий конь. Свет падал на него сквозь стеклянный люк и зажигал красноватым огнем его гриву. Только чулки у этого коня были белые, все остальное, в том числе и грива, и хвост, — того же удивительного пламенного цвета.

Бриско подошел ближе, как завороженный. Конек почуял его присутствие и повернул к нему свою изящную голову.

— Правда красавец? Нравится?

Бриско так и подскочил. Женщина шла по проходу в костюме для верховой езды, с седлом и уздечкой в руках. Она остановилась позади мальчика, и оба некоторое время смотрели на лошадку.

А потом странным, словно идущим из каких-то далей голосом она продекламировала нараспев, смакуя каждое слово:

— «Однажды Бог призвал к себе Южный Ветер, зачерпнул из него горсть, бросил перед собой и сказал: „Иди, нарекаю тебя Конем“». Смотри, это мне Герольф его вчера подарил. У него еще нет имени. Как бы ты его назвал на моем месте?

Бриско, верный раз принятому решению, даже головы не повернул, и она принялась седлать коня.

— Сегодня вечером, перед сном, — снова заговорила она, затягивая подпругу, — я зайду к тебе и расскажу, почему ты здесь, почему мы тебя… приняли к себе. До тех пор ты не обязан со мной разговаривать, раз это тебе так неприятно. Погуляй, оглядись. Оград нигде никаких нет. Можешь идти куда вздумается. Если проголодаешься, ступай на кухню, это в подвальном этаже. Оттилия даст тебе поесть, сколько захочешь.

Она взнуздала коня и пошла прочь, ведя его в поводу. С порога оглянулась и весело бросила:

— До вечера, Фенрир!

Названный не своим именем, он ощутил это как удар. Не менее болезненный, чем те, что перепали ему от Хрога и оставили немало синяков у него на руках и на спине. Ярость и боль всколыхнулись в нем и подступили к горлу.

— Меня зовут Бриско, — плакал он, оставшись один в конюшне в окружении огромных равнодушных лошадей. — Меня зовут Бриско!

Он плакал и колотил ногой в стенку ближайшего денника.

Когда стемнело, он вернулся в свою комнату, и если бы его спросили, как он провел день, затруднился бы ответить. Он вышел за ворота и пошел. Сперва до леса, который был позади замка, потом спустился к замерзшему озеру и обошел его кругом. Потом наугад отшагал по разветвляющимся и пересекающимся дорогам достаточно, чтобы понять, что так сбежать не получится. Куда бежать-то? Несколько раз ему навстречу попадались люди — они только кивали и больше не интересовались им, даже не спрашивали, кто он такой.

Главное — этот день был первым в его жизни опытом одиночества. Так странно было, что не с кем разделить все переживаемое. Если бы здесь, у озера, с ним был Алекс, они бы разгонялись и скользили по льду, бегали друг за другом, толкались, кричали. А так, один, он только ступил на лед и сразу вернулся на берег. Раз десять у него готово было сорваться: «Алекс, смотри! Алекс, видал?» — и слова застревали в глотке.

Под вечер, умирая от голода, он вернулся в дом. Неприветливая кухарка, ни слова не говоря, накормила его досыта тушеным мясом с картошкой, а на десерт дала какого-то густого, очень сладкого варенья, которое он не мог не признать восхитительным. Потом он пошел в конюшню, где рыжего арабского конька все еще не было. Там и просидел дотемна на охапке сена. И, наконец, поднялся в свою комнату.

Белокурая женщина сперва постучала. Он не ответил. Она тихонько отворила дверь, вошла и села на край кровати. На ней было платье нежно-зеленого бархата с широкими отворотами. «Она никогда не надевает одно и то же дважды, — подумал он, — и все-то ей к лицу…» Тем не менее он отвернулся к стенке, словно хотел спать, а она ему докучала.

— Я обещала сказать тебе правду, — начала женщина. — И скажу. Прости, если эта правда причинит тебе боль. Ты думаешь, что мы оторвали тебя от твоей семьи. Но это была не твоя семья. Равно как и мы. Они приняли тебя, когда ты был младенцем, тебе еще и суток не было от роду, и они тебе об этом так и не сказали.

— Это неправда! — крикнул он. — Неправда!

И зажал уши обеими руками.

Она оставила его крик без внимания.

— Ты на них совсем не похож. У тебя не такая форма носа, не такой рот, не такие глаза, руки, даже волосы… У тебя с ними нет ничего общего. Ты когда-нибудь об этом задумывался? Нет, никогда… Если б хоть раз задумался, ты бы сам увидел, что ты не из них. Но это не должно тебя огорчать. Твоя новая жизнь будет куда прекрасней, вот увидишь…

— Замолчите! — снова крикнул он. — Это неправда!

— Мы приняли тебя к себе… — начала она.

— Вы меня украли! — закричал он. — Я хочу домой!

— Мы тебя… забрали потому, что ты достоин большего, чем имел. Я не хочу говорить ничего дурного о твоей приемной семье, но их мир был слишком… слишком мал для тебя, их горизонт слишком узок. Что-то мы у тебя отнимаем, но то, что дадим взамен, много лучше. Со временем ты поймешь это, Фенрир.

— Я — Бриско! — выкрикнул он, захлебнувшись рыданием. — Бриско!

Она наклонилась и положила руку ему на плечо жестом, задуманным как утешительный, но он схватил эту руку и в бешенстве укусил. Любая другая женщина вскрикнула бы от боли и отдернула руку. Эта же не дрогнула и оставила свою на милость Бриско.

— Кусай, дитя мое, кусай, если тебе от этого легче…

Вне себя он снова схватил безвольно лежащую кисть и впился в нее зубами. Впился глубоко, до крови. «Пусть ей хоть больно будет! Пусть ей будет так же больно, как мне!» Он стискивал зубы, пока его не затошнило от металлического привкуса крови. Только тогда у женщины вырвался слабый стон, и он разжал челюсти.

— Вот и хорошо, — сказала она, убирая окровавленную прокушенную руку, — вот и хорошо.