Со временем отдельные песни о героях начали связываться в циклы, а циклы — в большие эпические поэмы. «Илиада» и «Одиссея» Гомера — время их создания относят к VIII веку до н. э. — были, возможно, первыми среди таких поэм. И уж во всяком случае лучшими, а также и самыми знаменитыми. Но существовали и другие произведения аналогичного жанра. Как раз в это время появилась алфавитная письменность, и гомеровские поэмы, судя по всему, были сразу же записаны, превратившись, таким образом, из факта фольклора в факт литературы, древнейшими литературными памятниками в истории Европы.

Темы свои героический эпос черпал исключительно из мифов. Так, сюжеты «Илиады» и «Одиссеи» взяты из мифологического цикла о Троянской войне. Существовала и другая разновидность эпоса, возникшая, похоже, несколько позже. Это — эпос дидактический (поучительный), сформировавшийся на основе пословиц и прочих афоризмов житейской мудрости. Его крупнейшим представителем был поэт Гесиод, живший на рубеже VIII–VII веков до н. э. Именно его надлежит считать первой твердо установленной личностью в истории греческой литературы. В отличие от полулегендарного Гомера, о котором не известно ровно ничего (в античности, как известно, семь городов спорили о том, в каком из них он родился, а ныне ученые спорят о том, существовал ли такой человек вообще, написаны ли «Илиада» и «Одиссея» одним лицом или разными, и т. п.[78]), о биографии Гесиода мы кое-что знаем. Он был зажиточным крестьянином из области Беотии, а на досуге занимался сочинением стихов.

Поэмы Гесиода по размеру намного меньше гомеровских. Особенно прославились его «Труды и дни» — произведение, представляющее собой стихотворный кодекс нравственных правил и хозяйственных наставлений земледельцу. Если «мир Гомера» — это мир героев-аристократов, чья жизнь состоит из кровавых битв, пиров, атлетических состязаний, то «мир Гесиода» совсем иной: перед нами картины мирной сельской жизни. Мирной, но отнюдь не благостной: жизнь эллинского крестьянина, наполненная постоянным тяжким трудом, была в какой-то степени борьбой за выживание.

Но об эпосе мы в этой книге подробно говорить не будем: ведь не в этом жанре писала Сапфо. По мере того как мы приближаемся к ее временам, вырисовывается важное и интересное обстоятельство. Если на протяжении первой половины архаической эпохи эпос решительно и, можно сказать, безраздельно преобладал в области поэзии, то примерно с середины VII века до н. э. ситуация радикально изменилась. Эпос не то чтобы исчез, но резко отодвинулся на второй план, а на первый выдвинулась лирика, как раз тогда впервые появившаяся. Не случайно видный специалист по античной истории и литературе Э. Берн назвал свою книгу, посвященную второй половине эпохи архаики, «Лирический век Греции»[79].

* * *

В чем принципиальные различия между поэзией эпической и лирической? Главное даже не в том, что первая предполагает произведения достаточно крупного размера, поэмы, а вторая — в основном небольшие стихотворения.

Эпос, особенно героический, повествователен и, так сказать, объективен. Иными словами, автор эпического сочинения как бы отстранен от описываемых им событий, изображает их «со стороны». В поэмах Гомера мы не найдем самого Гомера, его личности. А в лирике, наоборот, авторское «я» — на первом месте. Творчество лирических поэтов в несравненно большей степени допускает и даже предполагает проявление индивидуальных чувств, суждений, устремлений… Соответственно, куда больше у них и субъективизма. Сюжет же, то есть повествовательный элемент, как раз совершенно не обязателен (хотя и вполне возможен).

Вне всякого сомнения, переход от эпоса к лирике напрямую связан с развитием личностного самосознания по мере эволюции общества и цивилизации. Но одним лишь этим всё не объяснить: уж слишком стремительной была перемена, в результате которой VII–VI века до н. э. стали временем наивысшего расцвета древнегреческой лирики вообще.

Здесь, думается нам, сыграло определенную роль еще и такое обстоятельство, как ярко выраженный аристократический характер эллинского полиса архаической эпохи. Причем аристократизм этот чем дальше, тем больше нарастал и к концу периода достиг, пожалуй, своего апогея. Если вдуматься, лирическая поэзия — жанр аристократичный по определению, очень тонкий как по форме, так и по содержанию. Произведения такого рода не назовешь общедоступными; их создают «избранные» и «для избранных». Не случайно, наверное, что величайшие мастера русской лирики «золотого» XIX века все как один принадлежали к знатной элите. Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Фет… Даже и Некрасов был дворянином, а не разночинцем.

Ровно то же самое, — полагаем, даже в большей степени — можно сказать о лириках греческой архаики. Практически все их крупнейшие представители — аристократы. Это, кстати, отличает их от предшественников — аэдов «эпического» века. Те знатью не являлись. О Гесиоде-крестьянине мы уже знаем; относительно Гомера судить труднее, но нет ровно никаких свидетельств в пользу того, что «великий слепец» (если его вообще можно считать реальной личностью — о спорах по этому вопросу уже упоминалось) обладал знатным происхождением. Да и трудно представить, чтобы аристократ пошел в рубище и с лирой «по градам и весям» добывать себе на хлеб насущный песнями о героях…

Сообщается, правда, об эпическом поэте Евмеле из Коринфа (жившем в VIII веке до н. э.), который вроде бы происходил из знатнейшего рода Бакхиадов. Даже если это так (о Евмеле чрезвычайно мало сведений, сочинения его не сохранились[80]), — все-таки исключения ведь не отменяют правило. У архаических аристократов имелось немало более свойственных им занятий: те же войны, пиры, состязания… И конечно же политика.

Многие из великих лириков Эллады, кстати, были видными политиками, принимали активное участие в государственной жизни, а на сочинение и чтение стихов смотрели как на форму времяпрепровождения на досуге, не более того. В высшей степени характерно, что лирическая поэзия архаической эпохи (во всяком случае, многие ее формы) была теснейшим образом связана с феноменом симпосия.

В начале книги уже пояснялось, что симпосиями назывались веселые дружеские пирушки. Если говорить совсем уж точно, симпосий был отделен от пира как такового (то есть от принятия пищи), следовал за ним. После того как хозяин с гостями заканчивали есть (а ели, возлежа на ложах, — такой был у греков обычай), рабы уносили столы с остатками пиршества, а затем сервировали новые, причем на сей раз только вином и посудой для его употребления. Присутствовавшие тем временем молились богам (прежде всего Дионису, поскольку теперь предстояло приступать именно к его «плодам»), а затем возвращались на свои места, и начиналась, так сказать, вторая часть мероприятия, по отношению к которой первая — собственно ужин — фактически становилась неким предварением.