Сколько раз это случалось на моих лекциях о Мунке! К середине повествования в уютно гнездящихся на диванчиках парочках назревает разлом, девушки расправляют плечи, гордясь своей бесконечной властью над мужчинами и радуясь ей, а эти самые мужчины ёжатся, отползают к краю дивана и опасливо поглядывают на своих спутниц — что в них таится?

Трагедия норвежских женщин заключалась в том, что демонизировал их всем известный писаный красавец: когда он заболел, газеты успокаивали поклонниц — жизнь самого красивого мужчины в Норвегии вне опасности. Впрочем, в беспросветном мире Эдварда Мунка есть одна лазейка, которая делает всё-таки возможным гармоничное сосуществование мужчины и женщины. Даже две лазейки.

Первая зовётся борделем. Здесь Мунк как-то встретил Рождество, здесь он писал пышнотелых жриц любви, безобидных и уютных, не излучающих ни малейшей опасности. Не знаю, хочется ли кому-то с такими слиться в порыве страсти, а мне хочется, завернувшись в плед, пить чай с домашними ватрушками и лениво играть в карты. Секрет борделя в том, что здесь отношения полов регламентированы контрактом: я вам — деньги, вы мне — любовь. Проститутке невыгодно съедать мужчину с потрохами — так она потеряет лояльного клиента.

Вторая лазейка зовётся братско-сестринской любовью. На этом островке безопасности Мунк и провёл тихие и мирные последние годы. Его сестра Ингер в молодости позировала для нежнейших портретов, а на склоне лет рисовала трогательные натюрморты в подарок брату (а затем и в память о нём) и дарила ему женское тепло, в котором он всю жизнь отчаянно нуждался.

Моя мама любит повторять: «Если тебе плохо, найди того, кому хуже, и помоги ему». В случае с моими мёртвыми друзьями (Мунком, например) это не работает, но, если заменить окончание семейной мудрости на «…пойми, что у тебя не всё так плохо», вполне помогает.

«Разве это рука?! Да это рыба в креветочном соусе!»[44], «Выставлять такое! Это же скандал! Картина не завершена и бесформенна…», «Лучшая услуга, которую можно оказать Эдварду Мунку, это молча пройти мимо его картин» — так радушно критика встретила его первую серьёзную работу «Больная девочка». Художнику было 23 года, он явил публике то, что позже назовёт своим прорывом. При всей видимой слабости характера нужно обладать большой силой духа и верой в свой талант, чтобы после такого приёма продолжить движение по выбранному пути.

Эдвард Мунк. «Больная девочка». С 1885 по 1886 год.

Холст, масло. Национальная галерея, Осло, Норвегия

Начало 1880-х Мунк спустя полстолетия назовёт веком подушки[45]: от чахотки умирали часто, и многие художники писали смертельно больных детей с головами, покоящимися на высоких подушках. К примеру, друг и учитель Эдварда Кристиан Крог за пять лет до него запечатлел собственную сестру на картине с тем же названием. То есть сюжет не был новаторским, но критика была всё же немилосердна. Почему?

Как это часто бывает, дело не в том, что изображено, а в том как. Нечётко, эскизно, размыто, неряшливо. За это Мунка ругали журналисты в 1886-м, за это же более позднюю версию «Больной девочки» в 1930-е нацисты убрали из Дрезденской галереи, заклеймив «дегенеративной». Мунк же и постепенно растущая армия его сторонников настаивали на том, что его полотна завершены, ведь глядя на них, мы погружаемся в горестные воспоминания художника. А воспоминания тем и отличаются от сновидений, что сны — яркие, контрастные, подменяющие реальность. (В новом веке на территории сновидений воцарится Сальвадор Дали.) Память же стирает детали и погружает нас в зыбкий и туманный мир — такой, как на картинах Эдварда Мунка.

Эдвард Мунк отлично понимал, что его искусство сложно для восприятия и требует особого настроя[46]. Главный труд своей жизни он назвал фризом — это такой декоративный элемент в архитектуре и интерьере, ритмичный узор, иначе говоря — бесконечная однообразная лента, замкнутая на самой себе и при этом влияющая на восприятие всей комнаты или всего здания.

Мунк был уверен в том, что его картины нужно развешивать таким вот фризом, позволяя им звучать в унисон и дополнять друг друга. Они, как воспоминания, их породившие, цепляются друг за друга и рассказывают одни и те же или похожие истории.

Во «Фризе» — этой «поэме жизни, любви и смерти» — особенно выделяются интерьерные сцены, например «Поцелуй» 1897 года. Хотя ритм «Фриза» создают плавные горизонтали морского берега и прямые вертикали деревьев — символы женского и мужского начал, — в этой комнате слышны все три мотива.

Эдвард Мунк. «Поцелуй». 1897 год.

Холст, масло. Музей Мунка, Осло, Норвегия

Жизнь кипит за окном. Судя по яркому свету и полоске безоблачного неба в окне, на улице солнечный полдень, но комната тонет в сумраке, скорее тревожном, чем романтическом.

Любовь бросает героев картины друг к другу в объятия и отрезает их от внешнего мира. Но кто, собственно, герои? Товарищ Мунка по «Богеме Христиании» Станислав Пшибышевский очень метко главным героем картины назвал ухо: «Мы видим две человеческие фигуры, их лица растворились одно в другом. Черт обоих лиц не разобрать: мы видим лишь точку, где они растворяются, точку, похожую на огромное ухо, оглохшее от кипения крови».

Это ухо глухо и к смерти своего владельца, к тому, как нежно льнущая к нему женщина буквально высасывает из него душу. Не знаю, как Джоан Роулинг относится к скандинавскому экспрессионизму, но всякий раз, слыша про поцелуй дементора, я вспоминаю «Поцелуй» Мунка.

С Мунком вы уже близки: вы наверняка хоть раз в жизни делали селфи и уж точно хотя бы в школьные годы читали Достоевского. Фёдор Михайлович — любимый писатель Мунка, а селфи — его изобретение. Эдварду выдал фотоаппарат врач-психиатр, и художник направил объектив этого чуда техники на то же, что препарировал в своей живописи, — на себя самого. Кроме незамысловатых селфи, встречаются оригинальные версии: например, «себяшка» в ванне в образе Марата с картины Жака-Луи Давида (у Мунка, кстати, и живописный вариант «Смерти Марата» есть).