какой-то, этот корсиканец, — тоскливо заявляет Дюбрейе, будто это имеет какое-то значение. Маленький. Большой. Пикардия дает нам прекрасных лавочников и карманников. Рачительных толстых хитрованов. Жаку — из таких. Великолепный образчик, находящийся в постоянной готовности продать тебе что-нибудь. Или украсть.

Мы с ним стоим в первом ряду Нельского полка и слушаем корсиканца. Нельский полк! Зеленые отвороты у черных мундиров. И презрительный жест, стоивший многим записным комедиантам зубов и свернутых набок носов. Правая рука на сгибе левой. Нельская башня и плывущие мимо трупы.

— Ряды ровнять! Ряды ровнять! Или вы все хотите умереть от поноса в старости? — сержанты, такие сержанты. Что у нас, что у неприятеля, проступающего в пыли у пирамид. Ведь есть же у них сержанты? Об этом я не успеваю подумать, потому что лихие всадники уже летят к нам во весь опор.

— Хочешь умереть от поноса? — завтрак сержанта унавоживает знойный воздух запахом чеснока и еще чего-то тошнотворного.

— Хочешь? — повторяет он.

— Нет, сержант! — бодро отвечаю ему и отрываю зубами бумажный узел заряда, потому что по рядам уже несется: «Заряжай!». Он суетливо убегает вдоль строя, а я плюю ему в след жеваной бумагой: побегай еще тут. Глупая бравада, глупая. Встающая в пару резцов в иное время. Но не сейчас. Сейчас на нас несутся мамелюки. Визжащая, поблескивающая сталью и яркими одеждами масса. А справа, у Дезе, они уже прорвали ряды и, возвышаясь над кипящей массой пехоты, рубят наотмашь.

— Дерьмище! — громко объявляет Дюбрейе и оно начинается. Жаку — глашатай неприятностей, и если что говорит, то мы в это непременное вляпываемся. Чего только стоит тот случай с часами нашего капитана. Старик орал как боров, которого холостят.

Военная тюрьма далеко не сахар. Хотя никто не ответит: что лучше. Стоять в первом ряду Нельского полка у пирамид или долбить камень у дороги. Никто. И я молюсь святому Антуану, потому что у меня нет никакого желания умирать. Надеюсь, что чертов святой на этот раз меня не обманет.

Мы даем залп по нестройной конной лаве и приседаем, давая выстрелить шеренге, что стоит за нами. Искры вспархивают в желтый воздух, и конница врывается в наши ряды. Отступаю в сторону и бью байонетом вдогонку пронесшегося конного. Он тонко визжит на одной ноте, потому что я попал ему в поясницу. А Жаку отбив, нацеленную в голову саблю, колет лошадь противника, достать штыком до всадника ему не позволяет рост.

— Дермище! — как заведенный орет он и лупит упавшего мамелюка прикладом. Лупит и лупит, пока тот не перестает шевелиться.

— Дермище! — повторяет достойный сын Пикардии и смотрит мне в глаза. В его взгляде больше дикого, оставшегося человеку от тех мелких хищников, что, вероятно, были нашими предками. Радужки почти нет, и весь глаз его, оставляя небольшой серый контур, залит огромным, пустым зрачком. Вокруг нас пыль и свалка, сквозь ржание лошадей и треск выстрелов прорываются стоны. Мимо Нельской башни опять плывут тела. Только в ней уже нет трех королев, и призраки Бланш и Марго не бродят по мрачным камням.

Мне кажется, что проходят века, прежде чем мы выплываем в реальность, но это лишь пара минут. И атака отбита. Мой раненый еще визжит, слабо перекатываясь по песку. А появившийся ниоткуда сержант добивает его.

— Вперед! — орет он мне в лицо. — Или ты хочешь умереть от поноса?

Умереть от поноса я не хочу. Я вообще не хочу умирать сегодня. И завтра тоже не хочу. И послезавтра, и в конце недели, вообще никогда. Бегу, бегу, бегу рядом с Дюбрейе. По песку под жарким египетским солнцем, от которого наши шейные платки давно мокры, а под киверами пылает огонь.

Пыль мешает видеть, и мы спешим к Нилу, просто так, без цели. Как по направлению к чему-то. Скомандуй нам кто-нибудь: «Назад!», мы с тем же щенячьим задором бежали бы в пустыню. Но сейчас, наша цель Нил и деревенька, лепящаяся к берегу. От нее брызжут в стороны всадники,

— Дермище! — опять орет Жаку и машет мушкетом, его постепенно попускает.

— Заткнись, — сердце мое заходится и трепещет, а дыхание прерывается, заставляя кашлять на бегу. И он, наконец, замолкает. А затем останавливается, потому что весь Нельский полк останавливается.

— Заряжай! — протяжно поют из пыли. Я выдергиваю бумажный цилиндрик и машинально, как и учили, откусываю узел, высыпаю порох в ствол, подаю пыж, пулю и трамбую все шомполом. Руки совершенно не дрожат, хотя в теле по-прежнему ревет кровь.

Под деревней мы стоим долго, достаточно, чтобы успокоится. Дюбрейе подмигивает мне и улыбается, на перепачканном лице зубы неестественно белые.

— Говорят, у турков полно золота?

— У египтян, Жаку..

Но ему все равно. Мысль Дюбрейе уже работает: он видит себя сгибающегося под тяжестью громадного мешка. Да что там говорить: видит себя владельцем трактира, уважаемым, толстым (хотя он и так толст) и довольным жизнью. У него жена, дети, геморрой и он умрет от старческого поноса! Вот оно — счастье солдата. И это главное. Умереть когда-нибудь, но не сейчас.

— Ба, Антуан, — ревет мой товарищ, мундир его расходится на медных пуговицах, являя миру грязную рубаху, — это не важно! У них есть НАШЕ золото!

Он радуется собственной нехитрой шутке и смеется, задрав голову в пыльное небо, под тяжестью сорока веков.

Наше золото! Мы входим в деревню через полчаса, растекшись по улицам в поисках чего-нибудь полезного. Не знаю как другие, а мы с Дюбрейе, рождены под несчастливым расположением звезд, а может, его мамашу боднула корова, когда та ходила с маленьким Жаку в утробе. Или мою мамашу. Или мамашу сержанта, который, как и мы, мечется по деревне. Весь наш улов, после тщательных поисков, состоит из сморщенного черного улыбчивого старика, который тыкает Дюбрейе в грудь

— Атуна укеле! — доверительно шепчет он ему.

— Атуна укеле! — повторяет он.

— Золото, папаша! Золото! — выходит из себя Жаку. И получает в подарок мешок подозрительных орехов, таких же сморщенных, как и их прежний владелец. Дюбрейе свирепеет, под слоем пыли на его толстых щеках проступает царственный багрянец. Он бьет старика наотмашь, и тот валится мешком. А я замечаю что-то болтающееся на тощей шее, что-то, похожее на большую рыбную чешую на