Так они спорили, выплывая из желтых сорокасвечовых теней, а небо, невидимое за серым потолком наливалось темным, обещая долгожданные звезды. Я прикрыл глаза и тут же открыл их, потому что этим долгим вечером походы в гости все никак не заканчивались. И снулые окна моей сторожки манили путников как фата-моргана в пустыне. Дверь хлопнула, и из сумерек, вступавших в полную силу, сгустился виновник торжества, санитар Арнольд.

На лице его, как и объявил Прохор, пускала метастазы любовь, а в руках худой как швабра пришелец крепко удерживал неожиданные трофеи: два непарных комнатных тапка, зловонием соперничавших с Саниными кедами и женскую комбинацию, кокетливо извивающуюся в такт нервным движениям.

— Вот, — коротко бросил он и уселся на стул, показав следы сокрушительных повреждений на длинной голове. Глаза Арнольда поблескивали под откормленными мешочками, являя четкие улики, говорившие о разбитом сердце и крахе всех надежд. Голос срывался. И виной этому обстоятельству, впрочем, как и всему прочему, что случается в нашей радостной жизни, была жадность.

Нет, то была не обычная жадность, когда выбираешь между суповым набором из костей археоптерикса и полумешком крупы. И не та, когда на повестке или вино, приют последних аристократов духа. Или водка, живительная влага люмпен-философов. Нет! Это была алчность, возведенная в превосходную степень скопидомства и прижимистости. Когда в кармане живет Вселенная, а в душе пустота. А ведь на весах с одной стороны были жалкие тридцать копеек, а с другой — страсть. Да-да, большая, тысячеградусная, пламенеющая мартеном. Выжигающая все вокруг и сыплющая миллиардами искр.

Осенняя любовь к кукле с фарфоровым личиком, эффектными ногами идеальной кривизны, оснащенной удобным в быту низким центром тяжести. И еще сволочью мужем. Хотя по большому счету и не приглядываясь, все мужья сволочи и проходимцы. Порода обязывает. Или страдания. А может еще и синеватые чернила в паспорте.

Хотя, черт с ними с чернилами и ежевечерним борщом, муж Натальи Николавны, а именно так ее звали, был негодяй в бесконечной степени. Потому как, если обычные мужья отбывают по делам на два дня, то это означает лишь то, что они уезжают на два дня в командировку. Либо говорят что уезжают, а сами используют свободное время в силу своего развития и потребностей.

Но законный супруг поздней кривоногой любви санитара Арнольда, словно отставший от общей массы переселенцев Моисея еврей, пошел своим путем. И первое, что сделал, когда закрыл за собой дверь — оглушительно напился в известном всему поселку «Катяшке». Именно в этом культовом заведении на сорок рублей можно было устроить праздник, юбилей и прочие похороны. А за пятьдесят, сам Сатана уделал бы штаны.

На сладкое у коварного супруга была незапланированная ночь в обезьяннике. Не самое удобное времяпрепровождение для солидного человека. Но если ты с просвистом в голове, то и из пятен Роршаха легко сможешь соорудить автомат Калашникова и кофеварку.

— Санитары — это любовь! — прервал повесть отпетый гуманист Прохор и пронзительно посмотрел на сосредоточенную Агаповну. К этому моменту он был уже омерзительно пьян и балансировал на грани того состояния, обозначавшего конец философии и начало самых веселых дел, вспомнить которые на утро было невозможно.

— Господь это любовь! — смиренно, но твердо ответила бабка.

— Дура, — плюнул бородатый самаритянин и забулькал стопкой.

А Арнольд продолжил. И из рассказанного далее стало понятно что, несмотря на все эти плевки и общее отсутствие доброты, уже к вечеру следующего дня заблудший был выпущен Христа ради и по случаю великого праздника. И как всегда водилось испокон веку в этой дикой стране, немалая радость одних приносила неудобства и огорчения прочим. Народу в государстве было много, и у каждого находился повод. Потому что, если у одних за душой была любовь, то у других имелось тридцать копеек с пачки мыла.

Тридцать копеек в принципе мелочь, но неприятностей и потерь доставляли много. Взять хотя бы запах от дарового по сути своей продукта. Запах этот был выше всякого понимания и милосердия. И будил мрачные прогнозы. Арнольд лежал под видавшей виды супружеской кроватью четы Натальниколаичей, и нехорошо выражался в адрес штандартенфюрера министерства социального развития и здравоохранения доктора Фридмана.

— Лежу, а дышать не могу, прет из меня дух этот. Я ж помылся как раз то. В среду… — пояснил тощий санитар, глядя в сочувственные глаза бабки Агаповны. Та любовных утрат не имела, но как любая женщина к дарам Венеры и Амура относилась серьезно.

— Ты бы затаился, Родя, — посоветовала она.

— Так и так в себя дышал и даже хуже… — сокрушенно поведал Арнольд и продолжил в том ключе, что если на нижних этажах любовного гнездышка царило уныние и печали, то вверху происходил Марди Гра в честь воссоединения любящих сердец. И чувства эти начавшись, из определенного смущения обстоятельствами, с объятий не взатяг. Постепенно превратились во взрослый карнавал. Карнавал, подогретый, о чем особенно сожалел обладатель разбитого сердца, принесенной им бутылкой роскошного шампанского.

Следуя общим для всех измерений нашего цветного мира законам физики, любое движение матраса — ветерана многих битв, приводило к вытеснению небольшого объема воздуха из-под кровати. Воздуха, уже обогащенного меланхолией работника здравоохранения Арнольда и щедрым даром доктора Фридмана — тяжким амбре мегавыгодного мыла. И в определенный момент была достигнута критическая концентрация продуктов полураспада, после которой жизни троих обитателей квартиры на улице маршала Ворошилова, двух постоянных и одного временного, оказались под угрозой.

Началом конца было появление в проеме между дном кровати и поломперевернутой и от этого казавшейся Арнольду еще более безобразной головы блудного супруга.

— Кто вы, таинственный незнакомец? — произнесла возмутительная голова. — Я огорчен тем, что вы здесь находитесь!

На самом деле слова, вылетевшие изо рта пораженного Натальниколаича, были куда более энергичны и сотрясали основы ноосферы своей безыскусностью и простотой. В ответ, Арнольд выдавил из себя еще немного меланхолии и манящих запахов, на которых милейший Марк Моисеевич нагрел почти пять тысяч рублей. И праздник начался.

Как водится при самых смелых и самых веселых торжествах, квартира Натальниколаичей была быстро приведена в соответствующий ситуации вид. Стол был опрокинут и по остаткам легкого ужина, предназначенного быть прелюдией к любви, последовательно прошлись ноги всех. Противоборствующие стороны хватались за одежду и пыхтели.

- Я нанесу вам побои! — заявил уязвленный муж, разбитые сердца