Наверху мы опустились на колени в голой спальне, которая, казалось, источала аскетизм многих миссионеров, получавших здесь приют, уходивших и приходивших, странствовавших между Порт-Креганом и глубинной частью Африки.

– Мы возьмем «Пять печальных тайн»[38], – прошептала мисс О’Риордан. – И запомни: мы молимся за твоего бедного отца.

Она начала: «Первая печальная тайна: страдания Господа нашего в Саду…» И, поначалу беззвучно шевеля губами, я наконец включился в молитву. Несмотря на нашу истовость, я не думал об отце. Мне было жаль его. Я оплакивал его отчаянное состояние. Но эта страшная полуночная сцена, повторявшаяся как гротеск в моих снах, наложила табу на мысли об отце в дневное время, когда моя воля, или пусть даже то, что я за нее принимал, подчинялась мне. Вместо этого я думал о маме, и с тех пор и поныне ее лицо живо и зримо возникало передо мной. Я видел ее напряжение и печаль, смешанные с нежностью и теплом, когда она прощалась со мной этим утром. Я не думал ни о каком другом страдании, кроме как о ее. И хотя она просила меня быть мужественным, вдруг, пока я продолжал механически произносить слова молитвы, поток слез хлынул по моим щекам. Мне было все равно, что глаза экономки устремлены на меня, – от этого слезы лишь усилились. Наконец мы закончили молитву. Мисс О’Риордан медленно поднялась, все еще глядя на меня с… – может ли такое быть? – новым интересом и уважением.

– Перед Богом, дорогой, – сказала она торжественно, – ты хорошо молишься. Какое благочестие! Я обязательно расскажу его преподобию. Никогда я не видела, чтобы ребенок, перебирая четки, был так глубоко, до самого сердца растроган.

Я виновато покраснел. Но странным образом я почувствовал себя утешенным.

– Послушай, дорогой, – убежденно продолжала она, когда я разделся. – Вот я тут кое-что сшила для тебя. Твоим бедным легким будет теперь приятно и уютно.

Она вытащила что-то вроде нагрудных доспехов из красной фланели и закрепила это на мне тесемками вокруг шеи и спины. Мне было жарко и неудобно, но я уже был так измотан ее услугами, что у меня не было сил сопротивляться. Это моя власяница, с грустью подумал я, а мисс О’Риордан – мой столп.

Когда я прикрыл глаза, притворяясь, что сплю, однако сквозь неплотно сомкнутые веки продолжая осторожно наблюдать за мисс О’Риордан, она несколько секунд смотрела на меня. Затем она перекрестила меня вместе с кроватью и погасила газовую лампу. Внезапно в темноте я почувствовал прикосновение губ к своему лбу, но не мягких, теплых губ, к которым я привык, а сухих, жестких, странно непривычных губ. Тем не менее это был поцелуй – от мисс О’Риордан. Я услышал, как дверь тихо закрылась за ней.

Бедная мисс О’Риордан, разве я не должен поминать вас лишь добрым словом. Есть ли во всем мире что-либо тяжелее, чем быть подавленной, одинокой, страждущей, вечно в ипохондрии, старой девой-экономкой сорока пяти лет, с ежедневной итальянской уборщицей на подмогу в этом борющемся за выживание приходе? Похоже, остается только стать священником.

Мое пребывание в Сент-Джозефе оказалось дольше, чем я предвидел, и хотя, в отличие от экономки, мой дядя не уделял мне чрезмерного внимания, я вскоре почувствовал, что ему приятно мое присутствие в доме и что наше общение, каким бы абсурдным оно ни казалось со стороны, скрашивало ему это особого рода, исключительно человеческое одиночество, навязанное его призванием, тем более что он не мог не заметить, как я начинаю привязываться к нему. Это было несложно. Простая доброжелательность, столь отличная от религиозности мисс О’Риордан, всегда привлекательна, и, несмотря на всю его самодисциплину, он был натурой мягкой, тонко чувствующей, что завоевало бы сердце любого ребенка.

Как и мой отец, он был от природы умен, с той же врожденной оригинальной индивидуальностью, каковой, как я вскоре убедился, не были наделены Небесами оба их брата, Бернар и Лео. В раннем возрасте его отправили в шотландский колледж в Вальядолиде в Старой Кастилии, где в течение семи лет он жил и с блеском учился. Испания воспитывала, формировала его, наполняла своими традициями и культурой. Он любил Испанию и искренне восхищался ее народом – я хорошо помню одну из его фраз: «Благородство мужчин, грация и чистота женщин». В темном одеянии, с черными густыми волосами, темноглазый[39] и смуглокожий, в сутане, ниспадающей с плеч, он действительно был похож на испанца, что вполне сознательно старался подчеркнуть с помощью разных маленьких уловок. И как часто он ностальгически рассказывал мне о своей счастливой жизни в Вальядолиде, прекрасном городе Сервантеса и Колумба, спасенном от мавров благодаря Санчо де Леону, вспоминая не только драматические события истории, но и более личные образы освещенных солнцем монастырей, белостенное здание учебного корпуса на фоне далеких охристых гор и сады колледжа, полные аромата апельсиновых деревьев, с беседкой, увитой виноградными лозами, где он проводил время полуденной сиесты и где, по его словам, чуть ли не прямо ему в рот падали маленькие медово-сладкие виноградины. Его назначение в затрапезный и нищий шотландский приход, в гущу простолюдинных говоров и гул окрестных верфей казалось мне печальным изгнанием из рая.

Но дядя Саймон ничуть не роптал. Он чувствовал себя как дома в своем приходе, знал по именам всех детей и большинство пожилых женщин и, казалось, действительно получал удовольствие от исполнения множества приходских дел и обязанностей, по моему мнению скучных и утомительных, когда с шести утра он уже был на ногах, чтобы подготовиться к своей первой ранней мессе, и затем с головой уходил в дневные дела, зачастую не отпускавшие его до поздней ночи. Поскольку я любил его общество и скучал по нему, когда он был в отъезде, то мне было досадно, что он служил всем и каждому, тем более что, помимо выполнения обычной рутины, он теперь каждую неделю на полдня отправлялся в Ардфиллан, чтобы проведать моего отца, – после этих визитов он возвращался с наигранной бодростью, которая не могла меня обмануть.

Я также не одобрял его готовности откликаться на каждое несчастье. Я чувствовал, что прихожане этим пользуются, каковое чувство решительно разделяла со мной мисс О’Риордан, которая особенно критически относилась к тому, что она называла «процессией нищих». Каждую среду днем цепочка просителей с неизменным постоянством выстраивалась у двери на кухню, чтобы получить согласно своему статусу дополнительное вознаграждение. Наблюдая из открытого окна кухни вместе с миссис Вителло, приходящей служанкой, за тем, как мисс О’Риордан занимается этой очередью, я подозревал, что там подвизалось немало притворщиков и притворщиц, самой отъявленной из которых была старая косоглазая карга по имени Сара Муни, с воплями и стонами ковылявшая, подволакивая одну ногу, на костыле и всегда считавшая, что ей недодали «еды» или чая с упаковкой сахара. В моих подозрениях меня полностью поддерживала мисс О’Риордан, и я снова и снова слышал, как она выражала моему дяде протест против того, что Сара опустошает кладовую закупленных продуктов.