— В первую очередь хамят те, кто называет пациентов «больными»! — вырвалось у Саши. — И когда это я саботировал учебу?

— Вот! — саркастически усмехнулась Карманова, указывая рукой на Сашу. — Вот видите, как Александр Михайлович умеет валить с больной головы на здоровую! Оказывается, что это я — хамка и лгунья!

Выступление провалилось, но Саша не хотел признавать это. «Подожду, пускай они выговорятся, — подумал он. — Может потом всеже удастся поговорить по делу». Надежда была заведомо несбыточной, но выбор у Саши был небогатый — или отказаться от своего намерения, или все-таки попробовать довести начатое до конца. Он переглядывался с Нарендрой и Самсоном, которые делали круглые глаза и качали головами — ой-ой-ой, что это такое творится.

Ждать пришлось недолго. Минут через пять, посреди гневной речи Страшилы, заведующий кафедрой встал, демонстративно посмотрел на часы и сказал:

— По-моему мы впустую теряем драгоценное время, Алла Никитична. Не стоит идти на поводу у склочников и демагогов. Давайте расходиться, дела ждут.

Манасеи быстрым решительным шагом направился к выходу из конференц-зала, в котором проводилось собрание. Саша устремился за ним, чтобы отдать свою докладную записку — может хоть соизволит прочесть? Произошла комичная ситуация. Увидев, что Саша догоняет заведующего, доцент Сторошкевич ринулась вперед и встала в проходе перед Сашей, да еще и руки в стороны раскинула, чтобы он не смог ее обойти. Картина маслом — самоотверженная героическая девушка защищает обожаемого начальника от маньяка-убийцы.

— Я хочу передать Вячеславу Николаевичу докладную записку, — сказал Саша, поднимая вверх правую руку, в которой были судорожно зажаты листы бумаги.

— Вячеславу Николаевичу делать больше нечего, кроме как ваши пасквили читать! — взвизгнула Страшила.

— Письменный документ нам пригодится, — обернулся Манасеин, почти дошедший до двери. — Возьмите записку, Алла Никитична и передайте Светлане, пусть зарегистрирует ее по всей форме.

«Ну хоть что-то! — обрадованно подумал Саша, отдавая Страшиле оба экземпляра. — Если записку зарегистрируют, то ее прочтут, а возможно, что и ответят».

Страшила взяла докладные записки с печатью столь глубочайшего омерзения на лице, будто то были использованные листы туалетной бумаги.

— Прости меня, пожалуйста, — сказал Нарендра, нагнав Сашу в коридоре. — Мне стыдно. Идея была моя, а выступил ты и нарвался на неприятности. Получается, что я тебя подставил. Мне очень стыдно.

— Ты тут не при чем, — ответил Саша. — Мы вместе договаривались о том, кому когда выступать. И кто вообще мог предвидеть, что интеллигентные люди, сотрудники кафедры, поведут себя как базарные торговки?

Потянулись тоскливые серые дни. В больницу Саша шел примерно с таким же настроением, с каким приговоренный топает к месту казни. Но участь приговоренного в некотором смысле была более завидной — ему приходилось совершать этот скорбный путь один-единственный раз в жизни, а Саше — пять раз в неделю. Или четыре, если в какой-то из будних дней он дежурил. Или шесть, если дежурство выпадало на выходной день.

Единственным положительным моментом стало уменьшение количества дежурств. В графике дежурств следующего месяца всем ординаторам поставили по два дежурства, причем не одиночных, а в паре с кем-то из штатных врачей. Оно и хорошо, потому что на таких дежурствах, как здесь, ничему не научишься. Делай от сих до сих, а если выйдешь за рамки дозволенного, то сразу же получишь по ушам. Так что незачем перетруждаться.

У положительного момента имелась и отрицательная сторона. Из-за того, что у нескольких ординаторов не стало одиночных дежурств, прибавилось дежурств у врачей больницы. Врачи, разумеется, были этим весьма недовольны, потому что овчинка не стоила выделки. Плата за дополнительные дежурства была небольшой. Лучше дома поспать спокойно, чем ломаться за такие гроши. А кто виноват в том, что дежурств стало больше? Ординатор Пряников, который сначала накосячил на дежурстве, а после нахамил начмеду и орал (да — именно орал!), что его нагрузили дежурствами сверх меры. Ну а то, что этот самый Пряников устроил на собрании кафедры, вообще ни в какие рамки не укладывалось. Заявил в глаза Манасеину (нет, вы только представьте!), что ординаторов обучают неправильно. Моська учит слона жизни — где это видано?

В ординаторской кардиологического отделения Сашу больше не приглашали пить чай и вообще врачи обращались к нему строго по делу. Только Полина Романовна, по доброте душевной, однажды нарушила бойкот для того, чтобы сделать непутевому ординатору ласковое внушение.

— Что же вы творите, дорогой мой? — сказала она, качая головой. — Эти выходки вам еще не раз аукнутся. Манасеин — не тот человек, с которым безнаказанно можно портить отношения. Он как крестный отец мафии, ничего не забывает и ничего не прощает.

— Тоже мне — крестный отец! — проворчал под нос Саша.

— Именно так. Вы не представляете, какое у него влияние, — Полина Романовна округлила глаза. — Потом поймете, когда соберетесь статью напечатать или диссертацию защищать.

— Да я на этой кафедре сроду защищаться не буду! — вскинулся Саша. — Даже в мыслях ничего подобного не было.

— Он вас везде достанет, — вздохнула Полина Романовна. — Хоть на Камчатке. Поверьте, я знаю, что говорю. У нас одно время работал доктор, который принципиально не вставал, когда Манасеин входил в ординаторскую. Ему объясняли, что нельзя так себя вести, а он не слушал. И что же вы думаете? Его быстро выжили, а после он нигде на нормальную работу устроиться не мог. Даже в поликлинику кардиологом не брали, пришлось в участковые врачи идти. Это с высшей-то категорией, представляете?

Две другие докторши, Кристина Александровна и Наталья Ивановна, тоже устроили Саше воспитательное мероприятие, но объявленного ему бойкота при этом не нарушили. Они завели при Саше разговор о том, как им самим приходилось выкладываться в ординатуре и какие нынче пошли избалованные ординаторы. Ядовитого ехидства в их беседе было на двадцать баллов по десятибальной шкале. Уйти из ординаторской Саша не мог, потому что ему надо было оформить выписной эпикриз, а для этого был нужен компьютер. Вмешаться в чужой разговор он тоже не мог. Это было бы глупо, ведь его имя не называлось, да и бессмысленно — увидев, что их слова задели Сашу за живое, тетки продолжили бы свое занятие с еще бо̀льшим энтузиазмом.