хватало сил и времени. Ведь в эти годы он напряженно работает над созданием своего великого романа «Братья Карамазовы».

Из двадцати пяти названных случаев участия писателя в литературных вечерах и утренниках в 1879–1880 гг. чуть не половина — одиннадцать раз — приходится на его выступления в зале Благородного собрания на Невском проспекте, № 15.[150] Можно без преувеличения сказать, что слава Достоевского-чтеца прежде всего связана с его выступлениями последних лет в Большом зале дома Елисеева на Невском.

Пожалуй, самыми нашумевшими были два первых вечера в Благородном собрании с участием Достоевского, которые состоялись — один за другим с недельным промежутком — в марте 1879 г. Первый из них, 9 марта 1879 г., был организован в пользу Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. Большая зала дома Елисеева, «вмещающая в себя 600 с лишним человек», оказалась «далеко не достаточной для огромного числа лиц, стремившихся попасть на этот вечер». Буквально накануне, 8 марта (или даже утром 9-го), в Петербург приехал И. С. Тургенев и тоже принял участие в этих чтениях. На вечере выступали также знаменитые столичные литераторы М. Е. Салтыков-Щедрин, Я. П. Полонский, А. Н. Плещеев, А. А. Потехин.

«Литературный вечер, состоявшийся 9 марта в зале Благородного собрания, — писал хроникер газеты „Голос“, — надолго останется в памяти тех, кому удалось присутствовать на нем».[151] Достоевский выступал во втором отделении. В обозрении «Голоса» сообщалось, что он выбрал для чтения «„Рассказ по секрету“ — признания Дмитрия Карамазова младшему брату своему Алексею». Анализ источников позволяет заключить, что писатель читал по рукописи две главы из книги третьей «Братьев Карамазовых» «Сладострастники», к тому времени еще не напечатанной, — «Исповедь горячего сердца» («В стихах» и «В анекдотах»).

«Вторая часть вечера открылась чтением Ф. М. Достоевского, — читаем в обозрении „Голоса“. — Несколько секунд рукоплескания не давали Ф. М. Достоевскому начать чтение. Чрезвычайно удачный выбор отрывка из романа „Братья Карамазовы“ <…> в котором отразились все особенности дарованья и манеры автора, и прочувствованное чтение произвели сильное впечатление. В одном месте даже наша публика, холодная и щепетильная, не выдержала и прервала чтение взрывом рукоплесканий»[152]. Мемуаристка В. В. Тимофеева, писавшая под псевдонимом Ольга Починковская, вспоминала: «Это была мистерия под заглавием: „Страшный суд, или Жизнь и смерть“… Это было анатомическое вскрытие больного гангреною тела, — вскрытие язв и недугов нашей притупленной совести, нашей нездоровой, гнилой, всё еще крепостнической жизни… Пласт за пластом, язва за язвой… гной, смрад… томительный жар агонии… предсмертные судороги… И освежающие, целительные улыбки… и кроткие, боль утоляющие слова — сильного, здорового существа у одра умирающего. Это был разговор старой и новой России, разговор братьев Карамазовых — Дмитрия и Алеши… Мне представлялось, как будто слушатели, бывшие в зале, сначала не понимали, что он читал им, и перешептывались между собою:

— Маниак!.. Юродивый!.. Странный…

А голос Достоевского с напряженным и страстным волнением покрывал этот шепот… И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам сердца… Не я одна, — весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом удерживая их от невольных рукоплесканий. И как наконец загремели эти рукоплескания…

Все хлопали, все были взволнованы. Эти внезапные рукоплескания, не вовремя прервавшие чтение, как будто разбудили Достоевского. Он вздрогнул и с минуту неподвижно оставался на месте, не отрывая глаз от рукописи. Но рукоплескания становились всё громче, всё продолжительнее. Тогда он поднялся, как бы с трудом освобождаясь от сладкого сна, и, сделав общий поклон, опять сел читать. И опять послышался таинственный разговор на странную, совсем не „современную“, даже „ненормальную“ тему…

Верь тому, что сердце скажет!

Нет залогов от небес! —

говорил один с ядовитой и страстной иронией. А другой отвечал ему с такой же страстной, исступленною лаской: „Я не мстить хочу! Я простить хочу!..“

Мы слушали это с возраставшим волнением и с трепетом сердца тоже хотели „простить“! И вдруг всё в нас чудодейственно изменилось: мы вдруг почувствовали, что не только не надо нам „погодить“ (аллюзия на прочтенный ранее Салтыковым-Щедриным фрагмент из „Современной идиллии“. — Б. Т.), но именно нельзя медлить ни на минуту… Нельзя потому, что каждый миг нашей жизни приближает нас к вечному сумраку или к вечному свету, — к евангельским идеалам или к зверям. А неподвижной середины не существует. Нет точки незыблемой в мире вечно текущих, сменяющихся явлений, где каждое мгновение есть производное предыдущего, — нет остановок для мыслящего ума, как нет покоя для живущего сердца. Или — „чертова ахинея“ и укусы тарантула, или „возьми свой крест и иди за Мной!“. <…>

Он кончил, этот „ненормальный“, „жестокий талант“, измучив нас своей мукой, — и гром рукоплесканий опять полетел ему вслед, как бы в благодарность за то, что он вывел нас всех из „нормы“, что идеалы его стали вдруг нашими идеалами, и мы думали его думами, верили его верой и желали его желаниями…»[153]

Чтение Достоевского тронуло даже недоброжелателей писателя. Поклонник Тургенева, Д. Н. Садовников записал в своем дневнике впечатление от чтения Достоевского: «Начал он вяло и скучно: речь шла о такой чертовщине в полном смысле слова, что я невольно подумал: „вот человек, точно лорд Редсток какой-то апокалипсис объясняет“… Но когда дело дошло до признания Дмитрия Карамазова, всё разом переменилось. Публика замерла. Болезненная глубина чувства этого сладострастника была так художественно-правдиво передана автором, что я ничего подобного не слыхивал. Манера читать прозу, стихи… трепет голосового органа… какая-то характерная торопливость на самом драматическом месте — неподражаемы»[154].

Ф. М. Достоевский. Фотография К. Шапиро. Петербург. 1879

«Когда он кончил, — пишет о выступлении Достоевского присутствовавший в зале К. П. Ободовский, — все были ошеломлены. С полминуты длилось молчание, и затем гром аплодисментов, не смолкавший ¼ часа, потряс залу»[155]. Пожалуй, так оглушительно принимали Достоевского впервые. Некоторое время спустя после этого вечера Н. Н. Страхов писал об успехе Достоевского А. А. Фету: «Вы, верно, читали описание этих неслыханных торжеств. Достоевский в первый раз получил овации, которые поставили его наряду с Тургеневым. Он очень рад…»[156]

«Успех литературного вечера был так велик, что решили повторить его 16 марта, почти с теми же (кроме Салтыкова) исполнителями», — вспоминает А. Г. Достоевская.[157] «В программе был такой цветник имен писателей, — писал о первых чтениях в Благородном собрании один из мемуаристов, — что если бы вечер повторить и трижды, то и тогда бы зал каждый раз был