Пани Ярка ругать меня не стала. У нее было хорошее настроение, что я сразу же заметил. Завтра по календарю — Блажей, у дедули будут именины. Ярка хотела отмечать их уже сегодня, но дедуля — ни в какую.

— И правда! Завтра же Блажей. А я совсем было забыл.

— Можете даже и не говорить! Про дедулю вы забыли, а про других-то нет. — Она тут же поправилась. — Про всех вы забываете. Для вас никого на свете нету, одна только эта к… — она произнесла только первую букву, а я должен был додумать остальное.

Дедуля — он уже пообедал и прочищал себе уши, в этот самый момент как раз меняя ватку — сразу же понял, о чем речь, он чуть приподнялся, втянул в себя воздух, потом обеими руками схватился за уши и писклявым голосом закончил слово: — …урва.

Пани Ярка расхохоталась.

— Я тебе удивляюсь! — сердился ее муж.

Бабушка мыла посуду и мокрой тряпкой влепила дедуле затрещину.

Яркин муж тоже обратился к нему: — У вас же уши еще больше, — сказал он.

— Больше, чем у кого? — спросил дедуля.

Яркин муж только покачал головой. Потом повернулся ко мне и предложил пойти с ним в комнату, сыграть в карты.

— Дедуля, так как же быть с именинами? — не оставляла его в покое Ярка.

— Блажей будет только завтра.

Ярка уверяла, что другие люди празднуют именины или дни рождения на день раньше, но дедуля сказал, что это его именины — ему и решать. Не будет же он праздновать Блажея на Громницы. Каждый должен знать, что полагается, а что нет. Выпить мы можем и сегодня, но два праздника смешивать не будем.

Мы перешли в комнату. Яркина мать поставила передо мной тарелку говяжьего супа. Мне показалось, что в нем сварили много овощей, особенно моркови, и поэтому суп был сладковатым, кому-то это могло бы и не понравиться, но мне морковь вполне по вкусу. Хуже, если в суп положат слишком много сельдерея или кусок деревянистой кольраби, или половину капустной головки, что щедрые хозяйки порой себе позволяют, а Матей Гоз или кто-нибудь другой, кто в таких вещах разбирается, вдруг найдет эту капустную головку, даже если хозяйка суп ему процедила, крутит ее на тарелке, перебирает ложкой капустные листья, чтобы найти там кочерыжку и сказать: — Послушайте, вот это вы мне в суп не кладите. — Такому едоку, конечно, трудно угодить, если сам он не хочет, чтобы ему угодили. К счастью, Матей Гоз не столь придирчив. Смешно было бы считать такое свойство характера придирчивостью. И удивляться этому не следует, как не следует удивляться астроному, который не может довольствоваться видом Венеры или Туманности Андромеды, а хочет наблюдать за всеми звездами и созвездиями, огнями и огнищами, туманностями и туманами, хочет знать и то, чем небосвод приправлен. А Матей Гоз хочет увидеть кочерыжку. Это не очень-то умно, но и не слишком глупо, через кочерыжку мы можем потихоньку перейти к корню или ближе к семени, в котором заключено будущее капустной головки и даже возможное будущее будущих семян. Поумнеть мы не поумнели. Все выглядит так, будто я никак не могу доесть предложенный мне воскресный суп или никак не могу замолчать то, что сегодня уже 4-е апреля 1970 года. Утром светило солнце, а после обеда снова идет снег. Природа сама может над собой посмеяться, а если не получается иначе, посмеется с моей помощью. Так легко мне было говорить о громничном воскресенье семнадцатилетней давности, легко уже и потому, что обычные будни бывают порой более воскресными, чем воскресенье. Устрою себе воскресенье, когда захочу. Кто-то испортил мне воскресенье. А я не могу представить себе жизни без воскресений. В воскресенье общегосударственная трудовая смена. Воскресенье перенесли на какой-то другой день, скажем, на вторник. Я не был в воскресенье на занятиях. Почему ты не пришел в воскресенье на занятия? Я не мог прийти, поскольку было воскресенье. А мы уже не воскресничаем. Однажды в воскресенье мать Ярки угостила меня воскресным супом. Она угостила меня и говядиной с картошкой. Столько предложений лезет ко мне на бумагу, нужно как следует постараться, чтобы отбиться от них. Бабушка говорила: — Если хотите, я дам вам мяса с хреном. А если хотите, могу вам дать мяса с картошкой и к нему немного капусты. — Дайте мне, что хотите! Немного хрена, кусок мяса и немного капусты. А если найдете на кухне еще чего-нибудь, что можно съесть, положите и это, поскольку мне надо поскорее закончить этот абзац. Я мог бы напридумывать множество всяких блюд, но человек я скромный, слишком уж у чужих людей не нахальничаю и не распоряжаюсь, мол, дайте мне еще того, да еще этого.

Я уже пообедал, мог бы поблагодарить и уйти, если бы Яркиному мужу, как обычно, не захотелось сыграть в карты. Потом к нам подсел дедуля, а вслед за ним и пани Ярка. Но сначала она включила радио, чтобы нам было весело и чтобы добавить игре живости. Целый час мы слушали духовую музыку, песни и марши Карела Вацека, Кмоха, Валдауфа и Карола Падивого. Вот это да! Целый час, а может, всю жизнь. Я еще как следует и не родился, а отец уже играл мне на эуфониуме. Я закричал, и он, не зная, как еще проявить свою радость, приложил к губам мундштук и искал терцию для духовых, а мама — ну, мама — это мама, — она забыла про боль, видя, как мужчины радуются. Каждый отец думает, что у него родился необыкновенный ребенок; мой тоже; ему хотелось это необыкновенное во мне как можно раньше пробудить, выманить из меня наружу и показать миру; он часто присаживался на корточки или склонялся возле колыбели и играл, играл, а из инструмента, словно из какого-то волшебного клубка, разматывались желтые и розовые волокна, они вытягивались из сверкающего инструмента, на который падал из окна солнечный свет, он ломался, переливался искрами, мама смеялась, а бабушка за жужжащей прялкой пела: «… Она вся во шелку-у-у, ой, платье длинно на моей милой из шелку-у-у…» Ноги мои стали крепче, я уже мог, — правда, если бабушка забывала запереть на крючок калитку, — убежать на гумно, где для меня каждый раз падало на тропинку пять-шесть медовых груш; я быстро подбирал их и спешил дальше; ящерка грелась на солнце; у хомяка из-за щек брызгало зерно; сквозь пшеничные колосья с поля видна была