Особенно удивляло Эммануила то, что больше всего мрачнело лицо Леоне при мысли о его, Эммануила, будущем возможном богатстве и величии.

Однажды герцог получил от Карла V письмо, в котором шла речь о плане женитьбы Эммануила Филиберта на дочери брата императора, короля Фердинанда. Леоне присутствовал при чтении этого письма и не мог скрыть впечатления, какое оно на него произвело; к огромному удивлению герцога Карла III и Шанка-Ферро, напрасно искавших причину такого поведения мальчика, он разрыдался и вышел.

Как только герцог Карл удалился в свои покои, Эммануил бросился искать своего пажа. Он испытывал к Леоне странное чувство, ничем не похожее на то, что он питал к Шанка-Ферро. Чтобы спасти жизнь Шанка-Ферро, он отдал бы свою жизнь; за кровь своего молочного брата отдал бы свою; но и жизнь свою, и кровь свою — он все отдал бы, чтобы осушить одну-единственную слезинку, дрожащую на краю бархатистого века и на черных длинных ресницах Леоне.

Поэтому, увидев его слезы, он попытался узнать их причину. Уже год он замечал, что юный паж становится все грустнее и грустнее, и часто спрашивал его, почему он так печален; но Леоне тут же делал над собой усилие, встряхивал головой, будто пытаясь прогнать от себя мрачные мысли, и с улыбкой отвечал:

— Я слишком счастлив, монсеньер Эммануил, и просто боюсь, что такое счастье не продлится долго!

Тут Эммануил в свою очередь качал головой. Но, заметив, что его настойчивость погружает Леоне в еще большую печаль, он брал его руки в свои и пристально смотрел ему в глаза, будто стараясь вопрошать его всеми чувствами.

Но Леоне медленно отводил глаза и мягко отнимал руки.

И Эммануил грустно отправлялся искать Шанка-Ферро, которому и в голову не приходило спросить, что с ним, взять его руки в свои и погрузить свой взор в глубину его глаз, настолько дружба, соединявшая Эммануила с Шанка-Ферро, отличалась от его дружбы с Леоне.

Но в тот день Эммануил напрасно искал пажа больше часу: он не нашел его ни в замке, ни в парке. Он спрашивал всех — Леоне никто не видел. Наконец он обратился к одному конюху; тот видел, что Леоне вошел в церковь и еще не выходил оттуда.

Эммануил побежал в церковь, мгновенно оглядел сумрачное помещение и действительно увидел Леоне в самом удаленном уголке самого таинственного придела.

Он подошел к нему почти вплотную, но паж, погруженный в молитвы, его не заметил.

Тогда он сделал еще шаг и, дотронувшись до плеча пажа, назвал его по имени.

Леоне вздрогнул и взглянул на Эммануила почти со страхом.

— Что ты делаешь в этой церкви и в такое время, Леоне? — с беспокойством спросил Эммануил.

— Молю Бога, — грустно ответил Леоне, — ниспослать мне силы осуществить один замысел…

— Какой замысел, дитя, — спросил Эммануил, — не могу ли я узнать?

— Напротив, монсеньер, — ответил Леоне, — вы узнаете о нем первый.

— Ты клянешься в этом, Леоне?

— Увы, да, монсеньер, — ответил мальчик с грустной улыбкой.

Эммануил взял его за руку и хотел увести из церкви.

Но Леоне осторожно высвободил ее, как он делал все последнее время, опустился снова на колени и жестом попросил юного герцога оставить его одного.

— Сейчас! — сказал он. — Мне нужно еще немного поговорить с Господом. В его голосе было что-то столь торжественное и грустное, что у Эммануила недостало сил сопротивляться. Он вышел из церкви и стал ждать Леоне у двери. Увидев его, Леоне вздрогнул, но не удивился.

— И скоро я узнаю эту тайну? — спросил Эммануил.

— Надеюсь, завтра у меня достанет сил вам все открыть, монсеньер, — ответил Леоне.

— А где?

— В этой церкви.

— А когда?

— Приходите сюда в тот же час, что сегодня.

— А до тех пор, Леоне? — спросил Эммануил почти Умоляющим тоном.

— А до тех пор, надеюсь, монсеньер не заставит меня выходить из моей комнаты: я хочу побыть один и подумать…

Эммануил посмотрел на пажа, и сердце его горестно сжалось. Он проводил Леоне до дверей его комнаты; на пороге, когда тот хотел поцеловать ему руку, принц в свою очередь отнял руку и хотел обнять и поцеловать мальчика; но паж осторожно оттолкнул его, высвободился из его рук и невыразимо мягко и печально промолвил:

— До завтра, монсеньер!

И он исчез у себя в комнате.

С минуту Эммануил неподвижно стоял перед дверью. Потом он услышал, как Леоне задвигает засовы. И скрежет железа холодом пронзил его сердце.

— О Боже мой! — тихо проговорил он. — Что со мной такое и что я чувствую?

— Какого черта ты тут делаешь? — произнес позади Эммануила грубый голос, и тяжелая рука опустилась ему на плечо.

Эммануил вздохнул, взял Шанка-Ферро под руку и увлек его в сад.

Они сели рядом на скамью.

Эммануил рассказал Шанка-Ферро, что произошло между ним и Леоне.

Шанка-Ферро подумал с минуту, поглядел перед собой, укусил свой кулак и неожиданно воскликнул:

— Держу пари, я знаю, что это!

— Так что же?

— Леоне влюблен!

Эммануилу показалось, что ему пронзили сердце.

— Невозможно! — пробормотал он.

— Да почему же невозможно? — промолвил Шанка-Ферро. — Влюблен же я!

— Ты?.. И в кого? — спросил Эммануил.

— О, черт возьми, в Жервезу, дочь привратника замка… Она очень всего боялась во время осады, бедное дитя, особенно ночью, и я ее стерег, чтобы ей было спокойнее…

Эммануил пожал плечами, изображая этим жестом, что не верит в любовь Леоне к дочери привратника.

Шанка-Ферро принял этот жест за выражение презрения.

— Ах так, господин Кардинальчик! (Он продолжал именовать так иногда Эммануила, несмотря на то что тот был кавалером ордена Золотого Руна.) Не стройте из себя уж такого разборчивого… Я объявляю, что предпочитаю Жервезу всем прекрасным придворным дамам! И на турнире готов носить ее цвета и защищать ее красоту против кого бы то ни было!

— Жаль мне тех, кто вздумает спорить с тобой, Шанка-ферро! — ответил Эммануил.

— И ты прав, потому что я буду драться за честь дочери привратника так же яростно, как дрался бы за честь дочери короля!

Эммануил встал, пожал руку Шанка-Ферро и пошел к себе.

Решительно, как он сам сказал, Шанка-Ферро дрался слишком яростно, чтобы понять, что происходит в сердце Эммануила и в душе Леоне.

Эммануил же, хотя и был одарен необычайно тонкими чувствами и исключительно острым умом, проведя ночь в одиночестве, в тишине своей спальни, напрасно пытался понять то, что происходило не только в сердце Леоне, но и в его собственном.