Она кивнула, а он посмотрел ей вслед и как она за стойкой пошла, отмеряя разноцветную влагу, и встряхивала в миксере лёд. Она вполне сошла бы за вышибалу, и ей не составило бы особого труда выставить двоих.

Рядом на столе стояли бокалы с остатками пунша и пачка сигарет. Девушки, сидящие за столом, дымили как паровозы. Пепельница была полна окурков, и при взгляде на них создавалось впечатление: «Дорвались».

Одна была с распущенными по плечам волосами и, когда улыбалась, были видны широко расставленные зубы, но они не портили её по-детски свежего лица и делали его лукавым и чуточку смешным. Её подруга, черненькая и слегка вульгарная с виду, с ярко-накрашенными губами, бросалась в глаза издалека, и на неё поглядывали со всех сторон. Одета она была в яркий пушистый свитер с чередующимися цветными полосами, и от этого была ещё более заметной и яркой, как оса.

– Вы откуда такие? – спросил Кирилл.

– Из дальних мест.

– Из Иванова?

– Из Токио. Училась там.

– В одном Токио сорок девять университетов. Сказать, например, «я – студентка токийского университета» – то же самое, что «живу в коммунальной квартире».

– И вы из Токио? – спросила девушка с длинными волосами и посмотрела на него немигающими глазами. Так строго смотрят учительницы на провинившихся учеников.

– Я проездом, – ответил Кирилл. – Катаюсь по меридиану. Утомительное занятие. На севере холодно…

– Знаем, на юге – жарко. И…

– А точнее, с защиты…

– Что вы там делали?

– Хохотал, как шакал. На нервной почве. На защитах становишься неврастеником. А вы по какому поводу?

– Перевелась, наконец, с заочного на очный, – кивнула брюнетка.

– Куда? В мясомолочный?

– В МГУ.

– А вы?

– Я из Института…

– Культуры?

– Вовсе нет…

– А то, я чувствую, культурно беседуем.

И тут появилась вся компания: Сева, Семёнов, Мокашов. И начались ахи-охи:

– Леночка, надо же! И откуда?

– Встретились.

– И нам по пуншику…

Потянулись? Видно, в зале закончилось питье.

– Знаешь, в зале цирк. Протопопов кричит: нужно решиться теперь…

– Ба… Не верю своим глазам! Земля тесна… Леночка. Какими судьбами?

– Моя первая любовь, – пояснила Лена, кивая на Мокашова. – Полюбила когда-то безответно и страстно, но слава богу, прошло.

– Привет, Леночка, – сказал Семёнов, – запугала всех. До сих пор иные трясутся.

– Есть тут всякие. Вот опоздала чуток, подругу встретила.

– А приглашали?

– В институт бумага пришла. Но у нас с этим – самодеятельность.

– А вы не из сообщества аспирантов «За чистую науку» с чёрными метками?

– Нет, мы действительно «за чистую науку», но не нападаем врасплох.

– Ты, по слухам, замужем за космонавтом?

– Болтают всякое.

– Ради бога, прошу тебя, не заходите в зал, – попросил Мокашов, – а то шефа хватит удар.

– Да, мы уходим уже.

В баре гасили свет. Могучая барменша торопила посетителей:

– Мало вам? Ступайте в пивбар. Он до двенадцати.

11

По всем параметрам вечер подошёл к концу, и сидевший за фанерной перегородкой дежурный гардеробщик услышал странный и достаточно криминальный разговор. Гардеробщику доводится порой слышать странные разговоры. Недосуг ему их разбирать. Разговорам он не придавал значения. Мало ли, о чём говорят в ресторане в состоянии подпития. Не считал он, да и не мог этого знать, сколько преступлений и измен начиналось невинным разговором в подобных стенах. Гардеробщику такие разговоры казались в порядке вещей.

Женщина сказала: «Дело сделано. Осталось реализовать присутствие отсутствия».

В гардеробе часто тусовались пары, и нередко за вечер сюда подходили те же с разными партнёрами, покурить. Впрочем, этот разговор вряд ли мог кого-то заинтересовать, даже если бы его записали, хотя тем, кто нынче здесь пил и ел, он мог бы объяснить многое.

– Дим Димыч очень возбуждён.

– Всё в порядке, ситуация под контролем. Я еду к подруге. Не в силах больше терпеть этот балаган. С Левковичем я договорилась, он проводит. Вернётся Дим Димыч домой, а ни меня, ни вещичек. Выдержит ли?

– Всё дело в амплитуде.

В конце вечера приключилась заварушка. Терпение Генриетты, видимо, лопнуло, и она выдала шефу и про Любу, и про иные случаи, и в сердцах пригрозила отправиться ночевать к подруге. Такое, правда, и раньше случалось, а в последнее время всё чаще, и было в порядке вещей, и на него не обратили внимания.

Толпились в гардеробной, уходя разом. Юркий гардеробщик ловко подавал уходящим пальто, приговаривая: «У нас, как у Биньона».

С такси получилась обычная история. Поймали первое и отпустили: Левкович с шефом захотели пройтись. А прочие машины проезжали мимо, не тормозя. Завидев зелёный огонёк, отчаянно махали, но такси проносились мимо.

– Э-э-э! – закричал Мокашов и замахал руками.

– В парк, – притормаживая, заявил таксист.

Но китов это не трогало: Левкович с шефом беседовали.

– А с Теплицким как?

– С Теплицким с виду – хорошо, а разобраться: примитивность и недоразвитость. Принёс характеристику. У нас ведь как? Мало заслуг – и требуется характеристика, пропуском. А он этого не поймёт. Ну, было дело, утвердили его доцентом. Случилось, сочли и написали лестное, выше всех похвал. А он теперь повсюду её суёт, а это, «извини-подвинься», – иное дело, и речь теперь об ином. Нужно кретином быть, чтобы не понять, что не заслужил. Скромнее быть надо.

– А ко мне подходит с идеей докторской. Говорю ему: «У вас получится вечный двигатель». А он: «У меня, конечно, будут трудности». Говорю ему: «Послушайте, вы абсурд предлагаете, а вот Мокашов…»

– Мокашов не доводит дела до конца, – перебил Протопопов Левковича. – Не хватает ему терпения. То кажется неважным, то не заслуживающим внимания, и так во всём. Дай ему волю – ничего не доведёт до конца. Но он выдумщик. За битого Мокашова я и десяток небитых не возьму.

И они продолжали каждый о своём. Левковича тянуло на воспоминания.

– Я тогда в «проблемах» работал, – рассказывал Левкович. – Приносят мне диссертацию: почитайте, мол. «Ну, разве так делается? Присылают пусть». Объясняют, мол, написал аспирант-заочник. Приходит сам. В гимнастёрке после демобилизации, стеснительный, курчавый, как баран. Стесняется, двух слов не может связать. «Профессор, – говорит, – сегодня у моей жены день рождения. Хочу вас пригласить». «Зачем?» Он заикается, видно, от неловкости, мол, хочется и всё. Тогда я ему сказал, как Александр Невский в одноимённом фильме: «Идите и скажите…», и диссертацию читать не стал. А как-то приехал к Айзерману на учёный совет и, что бы вы думали, выступает этот курчавый тип, застенчивый. Выступает блестяще, так, что ему академики похлопали, а это редкость у нас. Гляжу: в первом ряду удивительная красавица, его жена. Слов нет выразить, как хороша! Сижу, слушаю, и не поверите, взгляну грешным делом на неё и подумаю: «Какая женщина! Повезло дураку и ещё кому-то, к кому протолкался он».