перед моим взором три двери меня не удивили, но на этом мои знания кончались, и начинались сюрпризы. Все три двери были разных цветов: красного, чёрного и зелёного. Из их квадратных оконец шёл обычный тёплый свет, а это говорило об одном, — жильцы, на удивление, были дома. Квартиры располагались перевёрнутой подковой, то бишь одна из дверей занимала место в передней стене, а остальные две находились в боковых, образуя тем самым этот прямоугольный тупик. Вполне ожидаемо Незнакомец постучал в красную, среднюю дверь, но сразу же после его стука открылись все, и из каждой вышло по человеку в рясе. Они напоминали мне каких-то жрецов, а после же увиденного, мой мозг стали пронзать сильнейшие галлюцинации, если их так можно было назвать.

Мне чудилось, что из-под зелёного капюшона одного из мужчин исходили некие чёрные, состоящие будто из тени, закрывавшей лицо, щупальца. Они вились и щупали воздух вокруг себя, но явно были лишь плодом моего воображения, ибо стоило мне тряхнуть головой, как они исчезали, а после снова появлялись. Человек в чёрном одеянии также был скрыт тенью от своей рясы, но на сей раз из его лица ничего не вилось; его глаза просто горели жёлтым, не освещая даже глазницы вокруг, а при взгляде в них, вокруг меня тут же сгущалась усталость, и мне хотелось спать. К моему ужасу этот юноша был как-то отвратно красив… Самым жутким был человек в красном — его образ моё сознание достраивало пуще прежних, и казалось, будто перед его лицом витал огромный круглый рот какого-то червя. Так, вероятно, моему сознанию было проще изобразить то, чего оно не видело, но о чём догадывалось.

Вся эта теневая мистика походила на демонический бейстриал, что мерещится в темноте, вселяя страх. Посему, я верил, что хоть под капюшонами и было трое обычных юношей, но внутри они были связаны с тем, что померещилось…

Разговаривая явно не на литовском со стариком, что меня привёл сюда, они делали его ещё старше, чем он был. Я надеялся, что жрецы меня не видят и тихо следил за происходящим, хотя чрезвычайно сильно хотел сбежать. Но даже при условии, что я бы сумел проскочить в главный коридор, оставшись незамеченным, всё равно бы себя выдал, ибо когда я решил отвлечься от затянувшегося разговора на составление плана спасения, меня ужаснуло то, что листьев заметно прибавилось. Я не видел, каким образом они сюда попали, но сейчас там и шагу нельзя было ступить, не издав шума.

Я продолжил следить за происходящим у дверей, как вдруг уже всё сморщенное от страха тело, которое я боле не мог назвать человеком, развернуло кулёк и показало трём мужчинам какую-то мерзкую мышь, которую оно крепко сжало руками за бока, чтобы она не вырвалась. Я не уверен, была ли та мышь вообще мышью, либо это было что-то другое, но чем бы оно ни было, красному жрецу это не угодило. Он взял мышь в свои кисти, закрытые рукавами, но тут же бросил о каменную мостовую, а после его теневой рот раскрылся и, преобразовавшись в такого же несуществующего червяка, с головы накрыл Незнакомца и поглотил его до того, как к нему вернулся дар речи.

Мышь на тот момент уже пролезла в какую-то щель между кирпичей фасадов домов, а трое мужчин в рясах закрыли за собою двери, произнеся на прощание проклятое слово, и потушили свет, оставив меня, бегущего по хрустящей листве и вспоминающего это прощальное отхаркивание: «Х’ворф», в полном одиночестве.

ПРИЗРАК СЕРЕБРЯННОГО ЗЕРКАЛА

На пороге стояли золотые октябрьские деньки. С деревьев облетели еще не все листья, радуя глаз яркими искрами, но лужи уже начали леденеть, и при ходьбе раздавался мелодичный хруст. Воздух был холоден и чист. Я приехала на дачу, в поселок недалеко от города. Наш дом, обычно такой шумный, оказался совершенно пуст.

Дядя и тетя, с которыми мы по праву наследования, делили дачу, уехали в город по делам. Родители мои загорали где-то на море, а дачники — которых в «высокий» сезон было аж две семьи — уже разъехались. Я, наконец-то, получила дачу в свое полное распоряжение. Если, конечно, не считать Умку — маленькую бабушкину собачку, которую разумные дядя и тетя, зная о моем приезде, намеренно не взяли в город по делам.

Я отворила калитку, погладила по холке подбежавшую ко мне Умку, и, по вытоптанной тропинке, пошла размещаться в дом.

Наш дом — столетний деревянный гигант, встретил меня сыростью и холодом.

— Понятненько, — буркнула я, — Протопить перед отъездом никто не додумался. Конечно, Машка приедет и все сама натопит.

Я бросила свой рюкзак на скамеечку, стоявшую при большом кухонном столе, и, потирая руки, пошла во двор за дровами.

На крыльце меня снова встретила Умка. Она сидела внизу, возле ступенек, и жалобно скулила куда-то в небо.

— Грустно тебе? — ласково спросила я собачонку.

Та повернула на меня умную мордочку.

Я ободряюще потрепала собаку по моське. У бедной Умки были все причины грустить: ее хозяйка — бабуля — умерла зимой, и сильнее собаку никто не любил.

— Ничего, — снова подбодрила я Умку, — Сейчас мы печку натопим, и завалимся в кровать печеньки кушать. Ты со мной?

Умка повиляла хвостом, но потом снова воздела мордочку к небу и продолжила скулить.

Примерно через час дом преобразился: печка сделала свое дело и везде стало уютно и тепло. Я почитала книжку, попила чайку и собралась на боковую. Хороший сон был мне просто необходим: я ведь и приехала за тем, чтобы побыть наедине с собой, подумать: стоит ли продолжать и дальше учиться на медика, или все к чертовой… И что делать с Андреем? Нет-нет. Только не сейчас. Все мысли — на завтра. Сейчас только сон. Крепкий здоровый сон.

Но все вышло не совсем так, как я планировала. Часа через два после того, как я пошла спать, выпитый мною чай решил, что хватит ему засиживаться в моем организме. Я вылезла из-под теплых одеял, проигнорировала Умку, лежавшую в моих ногах и жалобно заскулившую, как только я встала, и тело мое поплелось в предбанник, где стоял предмет, мною вожделенный. Но едва я ступила на кухню, как весь мой сон словно рукой сняло. В кресле — огромном старом кресле, стоящем напротив печки, кто-то сидел. Более того — из темноты на меня смотрели два огромных горящих глаза.

Надо сказать, что кресло это