Тут я все-таки открыла глаза. Надо же узнать, что он там для нас сделал.

Симон стоял перед моим матрасом с форменной фуражкой в руке. Он даже не присел, словно каждая секунда в кругу семьи была для него мукой. Чем мы заслужили такое отношение, в чем перед ним провинились? Или мы – живое напоминание о его бессовестности и оттого-то для него это пытка?

– У нее глаза открыты, – объявила Ханна.

Симон бросил на меня сверху вниз испуганный взгляд. Наверное, боится, что я расскажу, как он меня избил. Явившись в нашу берлогу на Милой, он наверняка испытал облегчение, обнаружив, что мама и Ханна понятия не имеют, что бóльшую часть травм нанес мне именно он.

Мое лицо находилось как раз на высоте его сапог. Кожа на мысках пропиталась кровью. Не моей. Меня он наградил «только» синяками да ушибами, до крови не бил. Я перевела взгляд чуть выше: на штанах тоже пятна крови. Куртка застегнута сикось-накось – с пуговицами он еще в детстве не дружил, – волосы обрамляют бледное лицо, по которому видно, сколько Симон пережил за последние несколько часов. Однако сам он невредим. По крайней мере, на первый взгляд. Тогда чья это кровь? Кого еще он избил, угождая эсэсовцам? Кроме родной сестры?

Я не желала опять валяться у него под ногами. Хватит и одного раза. Я с трудом поднялась. Все тело болело. Плечо. Ребра. Особенно лодыжка – она сильно опухла. На миг у меня снова потемнело в глазах, но я удержалась на ногах. Теперь, стоя на матрасе, я была одного роста с Симоном. Человечишка он мелкий. Во всех отношениях.

– Здравствуй, Мира, – осторожно проговорил он, готовый к любой реакции.

– Здравствуй, Симон, – ответила я, подавляя злость.

– Расскажи Мире, что ты для нас сделал! – радостно воскликнула мама.

Что бы он там ни сделал, она явно надеялась, что по этому случаю я с ним помирюсь. Тогда ему ни много ни мало надо прогнать нацистов из Польши.

– Да, Симон, – вызывающе сказала я, – расскажи Мире, что ты для нас сделал!

– Раздобыл маме рабочее удостоверение фирмы «Тёббенс».

Тёббенс был немец, который зашибал бешеные деньги на дешевой рабочей силе из гетто. На его производстве шили пальто для немецких женщин и детей, элегантные платья. Обрезки ткани шли на матерчатые цветы, которыми эти платья украшали. У Тёббенса, как и на других предприятиях, жалованья не платили. Работникам выдавали кусок хлеба с водянистым кофе на завтрак и кусок хлеба на ужин. Но если ты числишься на фабрике, то депортации не подлежишь. Рабский труд теперь дает право на жизнь. А поскольку мы мамины дети, такое удостоверение, согласно параграфу 2g, должно спасти нас всех.

Если бы не одна загвоздка, которая делала спасение невозможным. Условия труда у Тёббенса такие, что мама там долго не протянет. Одиннадцать часов непрерывной работы за швейной машинкой для нее слишком много. Стоит ли об этом говорить? Может, маме неприятно будет такое услышать? С другой стороны, это вопрос жизни и смерти, задену я ее чувства или нет – дело десятое.

Симон заметил, с каким сомнением я посмотрела на маму, и угадал мои мысли:

– Удостоверение фальшивое.

– Что? – Вот тут я действительно удивилась.

– Его изготовил мой друг Мамель, – пояснил Симон. – Между прочим, даровитый художник. У немцев в штабе карточки делает.

– Ну-ну, есть чем гордиться, – горько проговорила я.

Симон, конечно, понял, что эта колкость больше относится к нему самому, чем к его другу.

– Этой карточкой он спасает вам жизнь, ничего не требуя взамен!

Он произнес это ядовитым тоном, явно подразумевая: я спасаю вам жизнь, ничего не требуя взамен.

– Вообще-то он деньги за это берет.

– Естественно.

– Естественно, – повторила я холодно.

– И немаленькие.

– Естественно, – сказала я еще холоднее.

– Если бы я не похлопотал, – Симон начал злиться, – вас бы попросту… – Он бросил быстрый взгляд на Ханну и ради нее тоже укрылся за официальной формулировкой: – Депортировали.

Похоже, он тоже не очень-то верит, что немцам на востоке так уж нужны рабочие руки для сельского хозяйства. А может, у него и более точные сведения об их планах имеются? Нет, не может еврей способствовать уничтожению других евреев. Даже если это полицейский. Брать взятки, лупить евреев дубинками и выполнять преступные приказы – всё это предатели делают, но это несравнимо с тем, чтобы собственных сограждан отправлять на смерть. Если бы Симон был абсолютно, стопроцентно уверен, что депортированных немцы убивают, он бы давно уже снял форму. По крайней мере, мне хотелось в это верить.

– Симон нам очень помог, – поддакнула мама и кивнула на фальшивое рабочее удостоверение, лежащее на столе. Подразумевалось: мы должны быть ему благодарны и больше ни в чем не упрекать.

Конечно, она права. На данный момент мне, Ханне – нам всем – на руку тот факт, что Симон продал совесть полицаям. Выходит, папа правильно сделал, отдав последние деньги за то, чтобы Симона взяли на службу в полицию.

Я ощутила укол совести. Выходит, я получаю выгоду от того, что мой брат – подлец. Может, и я таким образом совершаю подлость? Мне стало стыдно. Нестерпимо стыдно. И захотелось, чтобы Симон тоже устыдился – всего того зла, которое совершает ради нашего и своего спасения. Я спросила с вызовом:

– Куда вы ездили с немцами?

Он с сомнением покосился на маму и Ханну – не хотел при них говорить.

В чем бы он ни был замешан, я считала, они должны знать. Пусть ему будет стыдно.

– Куда? – повторила я.

– Наш отдел прикрыли. Мы теперь не контактами с польской полицией занимаемся, а помогаем при депортации…

Он запнулся.

Я требовательно смотрела на него. Он так толком и не ответил на мой вопрос.

– Устроили облаву на бездомных, – тихо признался Симон.

Внутренним взором я увидела, как немцы и еврейские полицаи, в том числе и Симон, лупят слабейших из слабых. Больных, стариков, детей. Значит, на его сапогах – кровь этих людей.

И тут я стала молиться. Молиться, чтобы кровь не принадлежала бездомному ребенку. И за этого ребенка тоже. Но в первую очередь – за Симона. И самую капельку за себя.

Симон сглотнул. И снова, и еще раз. Мне удалось-таки его пристыдить.

Но никакого удовлетворения это мне не принесло.

Симон сам мучился от того, что делал. Несчастный, трусливый мальчишка. С дубинкой в руках.

Моего сострадания не хватило, чтобы обнять его. Слишком омерзительно то, чем он занимается. Но злиться на него у меня тоже больше не получалось.

– Что они там наработают, на этом востоке, бездомные-то? – спросила Ханна в наступившей тишине. – Голодные, слабые!

Услыхав этот вопрос, мама в испуге присела возле стола. До нее тоже наконец дошло, что депортация – одна сплошная ложь.

– Они… – Симон судорожно искал объяснение, которое позволило бы ему сохранить лицо, но не слишком напугало бы Ханну. – Они…

– …они там подкормятся, – соврала я. – На селе-то еды побольше!

– Там они будут как раз у источника пищи, – подхватил Симон.

Мы дружно лгали младшей сестре, чтобы она не боялась. Лгали так же, как немцы лгали нам, евреям, чтобы мы были послушны, как дети.

Но полностью убедить Ханну нам не удалось. До сегодняшнего дня я никогда ей не лгала, в худшем случае чего-то недоговаривала, но не лгала никогда. Я не хотела занимать по отношению к ней позицию взрослого. Но теперь немцы вынудили меня сказать неправду. И это – я почувствовала по ее реакции, по тому, как она ссутулилась и отвела глаза, – стеной встало между нами.

– Мне… мне пора, – сказал Симон, надевая фуражку. И снова повернулся к маме: – В ближайшие дни лучше посидеть дома. Я буду приносить вам еду.

– Спасибо, – улыбнулась она и погладила его по щеке, как в былые времена, когда он еще жил с нами. Он отстранился, махнул на прощание Ханне и перед тем, как выйти, бросил быстрый взгляд на меня. В этом взгляде читалась тоска. И просьба о прощении. Он сам сожалел о том, что причинил мне столько боли, и даже, наверное, о том, что на много месяцев нас забросил. Он уже хотел отвернуться, но я сказала:

– Не заходи слишком далеко.

Его взгляд стал еще тоскливее, глаза наполнились слезами, и он ответил:

– Я уже.

18

Ночью мне снились сны. На удивление – не про солдат. Не про ужасы. И не про смерть. Просто нелепые сны. Нелепые, потому что прекрасные. Во сне я была счастлива. Несмотря ни на что. Мне снилось, как мы целуемся с Даниэлем. Сон из тех, которые хочется смотреть и смотреть, а проснувшись – еще долго лежать с закрытыми глазами. Мир грез был гораздо краше мира настоящего, в нем было гораздо больше яркости и силы. Вот бы так и нежиться в объятиях Даниэля, целоваться и целоваться без конца! Возвращаться в реальность, ко всем кошмарам гетто, мне не хотелось. Я лежала с закрытыми глазами и все еще ощущала этот чудесный поцелуй, восстанавливала в памяти каждую мелочь: и какие у Даниэля