только его родители не входят в перечень исключений, установленных немцами. Кто успокоит Ханну, если не я? Не мама же.

Мне вспомнилось, как папа обнимал меня тем холодным ноябрьским днем, когда после измывательств немецкого солдата мы вернулись домой. Обрабатывая раны Симона, папа то и дело поглаживал меня по голове своей шершавой рукой и приговаривал: «Все будет хорошо». Но в его печальных глазах я ясно читала, что он и сам в это уже не верит. Пережитое унижение угнетало меня, но еще больше угнетало папино бессилие. То, что он еще и лгал мне, пусть даже из лучших побуждений, запомнилось мне как самая главная гнусность этого дня. И я злилась на него, хоть и понимала, что это несправедливо.

Мысль о том, что я так же стану лгать Ханне и она так же будет на меня злиться, была невыносима. Я решила домой не идти. По крайней мере, до тех пор, пока не поговорю с Симоном и он не задействует свои чертовы связи в еврейской полиции – хочется верить, что он не просто так бахвалился ими перед шлюхами из отеля «Британия».

На улицах было не протолкнуться. Всюду кучками стояли люди и обсуждали, какие последствия для нас будет иметь немецкое «оповещение». По обрывкам разговоров я поняла, что вчера немцы арестовали шестьдесят человек, преимущественно видных людей, в том числе некоторых членов юденрата. Всех их поместили в тюрьму Павяк. СС взяли их в качестве заложников и грозились убить, если население будет сопротивляться депортации.

Несмотря на эти угрозы, никто не высказывал опасений, что «акция», как многие называли объявленное переселение, превратится в депортацию на тот свет. Общее мнение было таково: тысяч шестьдесят, вероятно, отправят на работы на восток, а все прочие останутся в гетто. И поскольку на этом сходилось большинство, а я уже не знала, куда деваться от страха, меня охватили сомнения: а может, все эти люди правы? Может, нас не всех убьют, только некоторых отправят в душегубки? Может, Хелмно и впрямь плод чьей-то чудовищной фантазии, а я, прочитав объявление, обезумела от этой страшилки?

Я живо представила, как мы с Ханной и мамой где-то на востоке, в солнечном поле жнем пшеницу. Как, наверное, в этих полях хорошо! Уж точно лучше, чем в гетто.

Мысль о солнце и просторе помогла мне успокоиться.

С ума сойти можно – как быстро человек снова обретает надежду.

Меня бросало из крайности в крайность.

Кроме людей вроде Амоса, в уничтожение не верил никто.

Потому что иначе всего этого просто не вынести?

Или потому что на самом деле все это жуткая выдумка? Запереть людей в грузовике и задушить выхлопными газами… на такой садизм даже немцы не способны.

В конечном счете все равно, верить в уничтожение или нет, главное – выжить! Никаких опрометчивых поступков. Все средства хороши, лишь бы уцелеть. Пойду к брату. Кинусь ему в ножки – а что делать. Ради Ханны. Ради мамы. И да, ради себя тоже. Выжить важнее, чем сохранить гордость.

Я ускорила шаг. На углу улицы, где находилась штаб-квартира еврейской полиции, я мимоходом услышала, что священникам двух католических храмов, функционировавших в гетто, – церкви Всех святых и церкви Святой девы Марии – приказано покинуть гетто. В обе эти церкви ходили евреи христианского вероисповедания, которые себя и евреями-то не считали, но тем не менее из-за бредовых расовых идей, которых придерживались немцы, вынуждены были носить звезду. Почти все жители гетто терпеть не могли этих евреев-католиков. И я тоже. Больше всего меня злило даже не то, что эти люди получали от «Каритас» дополнительные продукты питания, а то, что к их храмам прилегали прекрасные сады, в которые нас не пускали.[9]

Во всем проклятом гетто было одно-единственное дерево, и стояло оно перед зданием юденрата. Неудивительно, что Ханна так часто сочиняла истории о растениях – например, о девочке Маше, которая прятала у себя в квартире под кроватью говорящее дерево. Или о волосатом мальчике по имени Ханс, которого выкормила волчья стая, а он вырос и научил зверей, что вместо зайцев лучше есть растения. То-то зайцам было радости!

Корчак однажды отправил настоятелю церкви Святой девы Марии письмо с просьбой разрешить приютским детям доступ в сад по субботам, чтобы те могли отдохнуть от скученности гетто и хоть часок провести в общении с природой. Полюбоваться зеленью, которую самые младшие из воспитанников вообще никогда не видели. Настоятель просьбе Корчака не уступил. Христианские сады-де не предназначены для евреев. Во всяком случае, для тех, кто не исповедует католичество.

Ублюдок.

Лучше бы его на восток отправили…

Нет, такого никому желать нельзя!

Даже ублюдку, который не разрешает детям-сиротам раз в жизни понюхать цветочек.

Перед зданием еврейской полиции клубились толпы народу, все хотели попасть внутрь. Мне показалось, что людей тут сотни, хотя на самом деле, наверное, их собралось человек шестьдесят, ну, может, восемьдесят, – но шуму от них было, как от десяти тысяч. Одни хотели вызволить родственников из тюрьмы, другим требовались удостоверения, которые помогут избежать депортации, а кто-то, как я, пытался прорваться к родственникам, служащим в полиции.

У входа стояли человек десять полицейских, которые сдерживали натиск толпы. В разномастных куртках, но при этом в фуражках и сапогах, они все-таки производили впечатление регулярного подразделения. Любого, кто пытался приблизиться к дверям, они лупили дубинками.

Евреи бьют евреев. Отчаявшихся евреев.

Внутрь мне не попасть – это я поняла сразу. Только огребу дубинками, которыми иные полицейские орудовали механически, будто сами были не люди, а машины. Или, скорее, будто те, кому они раздробляли ребра и коленные чашечки, были не люди, а столы, стулья и комоды, которые надо разбить, чтобы получить дерево на растопку.

Я отошла от толпы в сторонку, к грузовикам с открытым кузовом. В таких, стоя или сидя, обычно разъезжали по гетто эсэсовские солдаты.

Внезапно толпа расступилась, как Красное море перед Моисеем, и дубинки перестали мельтешить. Воцарилась настороженная тишина. Дверь открылась, и на улицу вышли не Моисей и его паства, а наоборот – солдаты СС.

Люди, только что рвавшиеся в здание, бросились врассыпную. Все знали: еврейские полицаи разве что поколотят, а вот эсэсовцы пристрелят не моргнув глазом.

Но я стояла как вкопанная. Эсэсовцев было человек двадцать, все с винтовками и пистолетами, а за ними следовал конвой евреев-полицейских. В этом конвое – в светлой куртке, в начищенных до блеска коричневых сапогах и в фуражке, лаковый козырек которой сверкал на солнце, – вышагивал Симон.

По сравнению с другими полицейскими он смотрелся молокососом, хотя многим из них, как и ему, было в районе двадцати. Да и эсэсовцам примерно столько же. Заметно старше был только немецкий командир – блондин в черной форме, по рябому лицу которого было видно, что в юности он страдал ужасной угревой сыпью. Командир шагал с деловитым видом, на поясе у него висел хлыст.

Вряд ли этот хлыст предназначался для лошадей.

Симон силился скрыть недостаток мужественности, напуская на себя решительный вид. Неужели он так же бьет евреев дубинками, как и его товарищи, стоит только немцам приказать? Дурацкий вопрос. Конечно, бьет. Я хотела окликнуть его, но голос изменил мне.

Отряд маршировал к грузовикам. Я одна осталась на пути у немцев. Я знала, что надо бежать, но ноги меня не слушались. Увидеть собственного брата с эсэсовцами…

Немцы приближались, возглавляемые человеком с хлыстом. Солдаты смотрели сквозь меня. Словно вообще меня не видели. Или, вернее, словно я букашка, которую раздавят, если не успеет уползти с дороги.

Беги. Уползай. Давай же!

Но я не могла.

А солдаты надвигались. Мерный топот их тяжелых сапог гремел у меня в ушах, другие звуки я перестала слышать. Командир с хлыстом был уже в нескольких шагах от меня. Кто он – майор, лейтенант, оберштурмбаннфюрер? Да не все ли равно?

За ним маршировал его отряд, а за отрядом – еврейские полицаи. Командир вперил в меня взгляд и, очевидно, понял, что я просто не в силах пошевелиться. Но он не стал менять направление, только сверлил меня ледяным взглядом. Немец из-за еврейки с дороги не свернет. В этот миг мне стало ясно: я стою у него на пути. Мы все, евреи, стоим у немцев на пути.

На пути к чему?

Непонятно. К мировому господству? К арийскому обществу? К всеобщему благоденствию? Или просто к обеззараживанию окружающей среды?

Ведь мы бациллы, которые необходимо уничтожить.

Большего мы не достойны. Ни презрения. Ни эмоций. Еще не хватало по нашему поводу что-то чувствовать! Мы просто обуза. Докучливый балласт.

В этот миг, глядя в равнодушные, холодные глаза эсэсовца, я ясно поняла: они убьют нас всех.

Надежда, которой я еще недавно пыталась тешить себя наравне с другими обитателями гетто, надежда на то, что переселение – это именно переселение и ничего больше, – улетучилась.

И я окончательно приросла к месту.

Я хотела крикнуть,