что меня избил еврейский полицай – как бы я иначе, без этой полуправды, объяснила свое состояние? – но, разумеется, не призналась, что это был мой собственный брат.

– Симона-то повидала? – спросила мама.

– Да, – выплюнула я с яростным шипением.

Даниэль взял меня за руку, желая утишить мою злость, но меня это не успокоило.

– Он нам поможет? – спросила мама.

– Обещал помочь, – ответила я чистую правду – и вспомнила, как плакала перед ним на земле. Я так впилась пальцами в руку Даниэля, что он еле заметно вздрогнул. Любой другой на его месте вырвал бы руку, но он не хотел оставлять меня без поддержки.

– Если Симон сказал, что поможет, – проговорила мама, – он сдержит слово.

Она по-прежнему любила сына, хотя он давным-давно у нас не показывался и не делился ни единой крохой из пайков, которые получал у себя в полиции. Но мама все ему прощала – как и папе.

Моя злость перекинулась с Симона на нее. Я вцепилась в Даниэля еще крепче – он и это выдержал. И именно благодаря опоре, которую он мне давал, я наконец-то начала расслабляться. Гнев потихоньку уступал место усталости: все-таки спала я всего пару часов, и излупили меня так, что мама не горюй.

– Пить хочешь? – спросил Даниэль.

– Да, спасибо.

– Тогда пусти меня. Рука нужна, чтобы налить. – Он ласково улыбнулся.

Улыбнулся. В такой-то день. Он просто чудо.

– Раз так, лучше уж я пить не буду. – Я улыбнулась в ответ и села за стол, не выпуская его руки.

– Давай я, – предложила сестренка, взяла белый фарфоровый кувшин и плеснула воды в стакан.

– Вот спасибо, – сказала я.

– Но с раной на руке ты еще вчера пришла, – заявила Ханна. Она не желала отступаться и все не теряла надежды выяснить, при каких обстоятельствах меня ранили.

– С какой еще раной? – осведомился Даниэль. Он стоял у стола рядом со мной, и я по-прежнему держала его за руку.

– С раной, о которой мы сейчас говорить не будем, – ответила я. У меня никаких сил не было рассказывать Даниэлю о встрече с Амосом и его товарищами из «Хашомер Хацаир».

– Ах вот с какой! – Он понимающе улыбнулся.

Я наконец выпустила его руку, и он нежно погладил меня по шее. И я почувствовала, что на свете есть еще что-то, кроме моего страха. Его забота. Его любовь. До меня вдруг дошло, что от страха, ярости и усталости я ни на миг не задумалась, каково в этот ужасный день приходится Даниэлю. Чем обернется немецкий указ для приюта?

– Что сказал Корчак? – спросила я у Даниэля.

– Он собирался переговорить с юденратом.

– И?

– Не знаю. Я к тебе торопился.

– Ну уж Корчак-то точно сможет договориться, чтобы сирот не… – Я запнулась. Слишком жутко было озвучить эту мысль – что все эти резвые, живые, любовно выпестованные Корчаком и Даниэлем дети погибнут. Поэтому я прибегла к немецкому эвфемизму: – Не депортировали.

Понятно, почему немцы так выражаются. С «депортацией» еще можно как-то смириться, если не прозревать истинного значения этого слова.

– Если кто и сможет защитить детей, – проговорил Даниэль, – то только Корчак.

В его голосе прозвучала глубокая убежденность. Он верил в своего приемного отца больше, чем в господа бога. Больше, чем мама в Симона. Не меньше, чем наши религиозные соседи во Всевышнего. Вера Даниэля в Корчака была истовой и искренней.

Не будь это так ужасно по отношению к маме, я бы тоже не возражала, чтобы мы с Ханной были сиротами, находящимися под защитой этого доброго, хоть и усталого, пожилого человека с бородкой.

Даниэль перестал гладить меня по шее. Я сразу поняла:

– Ты обратно в приют?

– Да, пора, что делать, – ответил он. Но, конечно, он и сам туда стремился. Как бы он меня ни любил, мне всегда приходилось делить его с приютскими детьми. Даже сейчас – особенно сейчас. Нравилось мне это или нет. И мне стыдно было признаваться себе, что в общем-то мне это совершенно не нравилось.

Я встала и вздрогнула, наступив на поврежденную ногу. Поцеловала его в щеку. Он улыбнулся, как бы благодаря меня за то, что я не требую, чтобы он побыл у нас подольше. Мы обнялись и постояли, прильнув друг к дружке. Наконец он сказал:

– До встречи.

– До встречи, – откликнулась я.

Даниэль покинул нашу тесную конуру, а я подумала: хоть мы и уповаем на то, что еще увидим друг друга, никто из нас не может сказать, когда эта встреча произойдет. Вот почему мы и не сказали ни «до вечера», ни «до завтра».

Прежде чем я успела осмыслить, что это значит, Ханна осведомилась:

– Ты уже скажешь, откуда у тебя рана на руке, или нет?

Рана на руке… Встреча с Амосом была всего-навсего вчера, а казалось, будто прошла целая вечность. Что мне до него? Вот Даниэль всегда рядом, всегда поддержит. А Амос думает только о своей «Хашомер Хацаир».

– Или нет, – ответила я сестренке и в изнеможении опустилась на матрас.

Ханна надулась. Похоже, она в полной мере еще не уяснила, что творится в гетто. Впрочем, как и большинство взрослых. И хотя я считала, что лучше многих понимаю суть происходящего, но тоже подозревала, что мне известно далеко не все.

Надо все-таки рассказать Ханне, что нам грозит. И я это сделаю. Но потом. Когда буду уверена, что брат сумеет нам помочь, а значит, у нас есть надежда. И когда посплю немного.

Я закрыла глаза и попросила сестру:

– Расскажи мне сказку.

– Какую это еще? – сердито спросила она. Ее обида росла с каждой секундой.

– Про 777 островов, – заканючила я тоном маленького ребенка, который клянчит сказку на ночь. Не потому что притворялась, а потому что действительно была в этот миг как малое дитя.

Ханна тоже это почувствовала, и мы поменялись ролями: теперь она сделалась старшей сестрой… мамой… как ни назови… и продолжила свой рассказ про 777 островов.

На покачивающейся палубе перед детьми стоял волк-оборотень и скалил зубы. Он хотел разорвать Бена и Ханну на куски, но капитан Морковка крикнул:

– Не смей их есть!

Дети горячо поддержали его.

– Закон моря требует швырнуть их за борт, чтобы они позорнейшим образом утонули.

Это предложение встретило у детей гораздо меньше одобрения.

– Если, конечно, горескаты не сожрут их раньше.

Дети понятия не имели, что это за животные такие – горескаты, – но, очевидно, в море, омывающем 777 островов, водились какие-то особые хищные рыбы, и лучше с ними не встречаться.

Оборотень был не очень-то рад лишиться обеда, хоть и пробурчал себе под нос:

– Ну и пусть, все равно тут только кожа да кости!

Он принес доску, закрепил ее на борту в виде трамплина и загнал на нее детей. Доска слегка прогнулась под их весом. Внизу катили мягкие волны, а под водой подстерегали горескаты и смерть от утопления, так как плавать ни Ханна, ни Бен не умели. Где им в гетто научиться?

Они обнялись, вложив в это объятие всю нежность, сказали друг другу:

– Я тебя люблю.

И:

– Я т… теб… бя т… т…

И:

– Я поняла.

И слились в поцелуе, страстном, как никогда раньше.

В этот миг мне захотелось открыть глаза и в очередной раз высказаться в том духе, что Ханна еще мала с парнями лобызаться, – но я слишком устала.

Капитан Морковка хотел было саблей столкнуть детей с доски, но тут волк крикнул:

– Капитан, смотрите! – и, взволнованный, поднял передними лапами книгу. – Они попали к нам из мира большой суши! А вдруг девочка и есть Избранная?

– Нашел Избранную, тоже мне! – разъярился капитан. – Вот эта вот девчонка всех нас спасет? Победит Зеркальщика?

Капитан Морковка снова повернулся было к Бену и Ханне, но тут Ханна крикнула:

– Да, я Избранная!

Все изумились, включая Бена, а капитан, преисполнившись почтения, опустил саблю.

– Вот хитрюга, – пробормотала я себе под нос, проваливаясь в сон.

– Сладких снов, Мира, – проговорила Ханна, поглаживая меня по волосам.

И это было прекрасно.

После всего пережитого мне должны были сниться кошмары: про эсэсовцев, загоняющих меня в грузовик, про брата, избивающего меня до смерти, про зайца-капитана с саблей. Но мне не снилось ничего. А если что и снилось, я ничего не запомнила. От переутомления мой сон был глубок, как море, омывавшее 777 островов.

17

– Да пусть спит, – это было первое, что я услышала. Голос Симона.

– Неужели ты не хочешь поговорить с Мирой? – спросила мать.

– У меня мало времени, – ответил он.

Нет, это не сон. Брат действительно здесь, в комнате.

Веки весили тонну. Сколько сил понадобится, чтобы их разлепить! Зачем так напрягаться? Провалиться в бездну без сновидений мне хотелось куда больше, чем видеть Симона. Однако нужно выяснить, зачем он явился и действительно ли сумеет помочь. Я приказала глазам открыться. Но выяснилось, что мои приказы их не слишком-то интересуют.

– Мира так обрадуется! – воскликнула мама.

Она и сама в это не верила: мама хорошо знала, что я думаю о Симоне, хоть и не могла предположить, что это он избил меня дубинкой.

– Вряд ли, – возразила Ханна. Она тоже не могла простить Симону, что в последние месяцы он совсем нас забросил.

– Да уж, вряд ли, – согласился Симон. Он тоже явно не горел желанием со мной общаться.

– Обрадуется, – настаивала мама, – когда узнает, что ты для нас