В том, что случилось с Марией Владимировной, многие склонны винить царицу Ирину, жену царя Федора Ивановича, доводившуюся еще и сестрой Борису Годунову, фактически правившему страной от имени болезненного и слабовольного царя. Нельзя исключить и того, что Марию Владимировну изначально заманили в Москву, чтобы упечь в монастырь. Как бы то ни было, весной 1588 года она под именем Марфы была пострижена в инокини в Подсосенском монастыре, расположенном неподалеку от Троице-Сергиевой лавры. В той же обители приняла постриг и ее дочь. Монастырь был невелик — в нем жили всего три десятка сестер. Живя в монастыре, монахиня Марфа схоронила дочь и стала свидетельницей трагических событий Смутного времени; она находилась в Троице-Сергиевой лавре во время польской осады, продолжавшейся почти полтора года. После ухода от лавры поляков Марфа перебралась в Москву и поселилась в Новодевичьем монастыре. Точная дата ее смерти неизвестна. Зато известно место, где она упокоилась, — бренные останки женщины, прожившей такую непростую, наполненную трагедиями и приключениями жизнь, были погребены рядом с могилой ее дочери в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры.

В январе 1574 года к занятому русскими замку Везенберг подошло большое войско, состоявшее из ливонских немцев и значительного числа наемников из разных концов Европы, среди которых было много шотландцев. Эти силы обложили замок и, подтянув артиллерию, приступили к осаде. После разрушения артиллерийским огнем одной из башен осаждающие пошли на приступ, но были отбиты, потеряв более тысячи человек убитыми. Эта неудача расстроила всю осаду. Житье в зимнем лагере было очень тяжелым, а потому вскоре между разноплеменными его обитателями возникла вражда, вылившаяся в открытое противостояние.

Все стороны конфликта обвиняли друг друга в трусости и нежелании рисковать при штурмах, перекладывании тягот на соседей и нечестности при распределении припасов. Потихоньку градус отношений повышался, и 17 марта 1574 года между шотландцами и немцами вспыхнула ожесточенная перестрелка, после которой немцы атаковали шотландцев и в яростной рукопашной схватке многих поубивали. Спасаясь от резни, около сотни шотландских ландскнехтов побежали к стенам замка, прося русских принять их. Осажденные впустили беглецов, добровольно к ним явившихся, но после того, как 25 марта осада была снята и поредевшее войско противника отступило, шотландцев объявили пленниками и отправили в Москву с рапортом, что взяты эти люди были с бою. Этот рапорт и определил отношение к присланным из Везенберга: их вместе с другими пленными поместили в особую московскую тюрьму, находившуюся в Китайгороде, возле Троицких ворот, которыми кончалась шедшая от Кремля Ильинская улица. Тюрьма эта была укреплена как замок, но по обычаю той поры узники должны были кормиться сами, а потому утром сторожа выпускали их партиями собирать подаяние на торжищах, кипевших на площадях и перекрестках Китай-города. Протаскавшись целый день по рынкам, пленники вечером являлись на ночлег в свое узилище, где сторожа их снова сковывали кандалами и запирали в темницах. Бежать им было некуда — все равно настигли бы.

Оказавшись с столь печальных обстоятельствах, выходцы из Туманного Альбиона узрели свой шанс на спасение в обращении за помощью к английскому послу Джерому Горсею, который был у русского царя в большой чести. Они не ошиблись в выборе ходатая по своему делу — Горсей взялся за них хлопотать и со своей задачей управился более чем удачно. Добившись аудиенции у Ивана Грозного, он уверил царя, что воины, прибывшие в Москву из-под Везенберга, добровольно перешли на русскую сторону, и сумел-таки убедить его в том, что их гораздо выгоднее употреблять в боевых делах против крымских татар, нежели поступить с ними как-то иначе. По распоряжению Ивана Васильевича шотландцев отделили от остальных пленных и поселили близ Москвы, на левом берегу Яузы, в месте, называвшемся Болвановка (в районе современной Таганки). Отряд экипировали за счет ливонских трофеев — кроме холодного оружия шотландцы получили мушкеты, аркебузы и пистоли со всем необходимым боевым припасом для них. Их снабдили одеждой, обувью, хорошо кормили, для лошадей отряда отпускали фураж. Командира шотландцы выбрали себе сами, выкликнув имя опытного офицера Джимми Лингета.

Глядя на шотландцев, и другие иноземцы из числа бывших в плену наемников изъявили желание послужить под стягами московского царя. Им тоже не отказали и, объявив их «помилованными», из каждой народности набрали отдельный отряд, вооружив его и снабдив так же, как шотландцев. В результате было сформировано двенадцать сотен наемного войска, вооруженного по европейскому образцу, и эту силу бросили против крымских татар.

Боевой дебют на русской службе у иноземцев вышел более чем удачным: закаленные в боях солдаты, не дрогнув перед конной лавой, которой славились татары, удерживая ровный строй, встретили массу атакующей конницы плотным огнем, который велся беспрерывно, за счет смены шеренг стрелков. До рукопашной схватки дело не дошло — попавшие под ливень свинца татары поворотили коней и, давя друг друга, помчались прочь. Известие об этой победе очень обрадовало царя, и он распорядился наградить всех участников битвы. Им разрешили селиться в Москве, заводить семьи, женясь на женщинах из ливонского полона. Кроме того, по свидетельству того же Горсея, протестантам дозволили открыть свои кирхи и в Москву даже специально выписали несколько пасторов.

Поступившие на русскую службу иноземцы делились на «кормовых», то есть получавших жалованье деньгами, и «поместных» — тех, кого наделяли землей и доходами; но в «поместные» записывали только принятых на службу в кавалерию. Шотландские ландскнехты попали в разряд «кормовых»; выдача денег им производилась на одном из казенных дворов ежедневно. «Поместным» же отводили на Болвановке или в слободе Наливки участки земли размером 40 на 40 саженей; на этой земле они могли строить что придет в голову и содержать любое дело, вплоть до корчмы, что было особенной привилегией, дарованной иноземцам от русского царя. Своим подданным Иван Грозный торг горячительными напитками вести запрещал, да русские и сами не желали этим заниматься, считая подобный промысел «нечистым» и даже позорным для порядочного человека.

Кроме того, особо отличившихся награждали поместьями; в Поместный приказ отсылалась «память» о даровании такому-то стольких-то четвертей земли, но место не указывалось — иноземец сам подбирал имение, которое соглашались продать. Чаще всего со своими имениями расставались вдовы, которые, не имея возможности управляться с хозяйством, требовавшим мужских рук и строго догляда, предпочитали получить наличные, употребляемые «на прожиток». Именно таким образом иноземцы постепенно расселились в разных местах Москвы, ведя на своих дворах торг медом, пивом и вином, получая от этого хорошие доходы.

Как это часто бывает, чужое благополучие больно ранило сердца завистников. Видя, как вольготно и богато зажили недавние пленные, торговавшие да еще и получавшие казенное жалованье, многие москвичи, прозябавшие в нужде после эпидемии чумы, голода и пожаров, роптали и озлоблялись. К тому же еще против «иноземного засилья и иноверческой прелести» ополчилось православное духовенство, считавшее неуместным пребывание в столице и вообще на русской земле «еретических мольбищ, плодящих соблазны своими суевериями».