По холму змеилась узкая дорога. У обочин яркими пятнами сквозь пелену проступали, как большие раскрытые зонтики, вишневые деревья в цвету – еще одно море, бело-розовое.

Рикши один за другим медленно поднимались к дому. Из-под зонтика цветущей сакуры показалась коляска с опущенным верхом. Невеста с низко склоненной головой была отчетливо видна в сгущавшихся сумерках: волосы уложены в высокую сложную прическу и украшены множеством гребней и шпилек, алое кимоно поблескивает золотой вышивкой.

У входа в дом повсюду на шестах висели фонари. В руках слуг также мерцали фонарики, их тусклый оранжевый свет тонул в золотистой дымке заката. Свадебная процессия казалась чем-то нереальным, сказочно прекрасным.

Маки любовалась красочным зрелищем, мечтательно улыбаясь. Внезапно нахлынувшие размышления развеяли очарование мгновения, от радостного возбуждения не осталось и следа. Поникшая фигурка невесты во всем блеске праздничного великолепия показалась ей воплощением скорби. Кормилица тяжело вздохнула. Собственный неудачный брак вызывал в ней досаду и горечь, к юной же красавице в свадебном убранстве она испытывала щемящую жалость. Бедняжка ведь даже не подозревает, что ее ждет. Каково ей будет, когда она познает истинную сущность своего супруга?

Маки взяли кормилицей к Такао примерно год назад, когда мать малыша умерла от послеродовой горячки. Маки была простой, необразованной женщиной, но давно уже сумела разобраться в мрачных и запутанных отношениях членов семьи Сиракава.

Юкитомо Сиракава покинул свой пост вскоре после провозглашения новой конституции.

Генерал-суперинтендент Кавасима умер от инсульта в возрасте пятидесяти лет. Потеряв верного друга и покровителя, Сиракава немедленно подал в отставку. Среди других начальников не было никого, перед кем он согласился бы склонить голову.

Сиракава очень преуспел за последние годы: и карьеру сделал, и обеспечил себе безбедное существование до конца дней. Служить очередному хозяину у него не было ни желания, ни необходимости. Более того, Сиракава, впитавший с молоком матери боевой дух, мораль и традиции самурайского клана Хосокава, воспитанный на принципах учения Конфуция, неожиданно ощутил свое полное несоответствие требованиям нового времени. Он понял, что уже не может всерьез конкурировать на политической и государственной арене с молодыми чиновниками-бюрократами, которые вознеслись на гребне революционных перемен эпохи Мэйдзи к вершинам власти. Эти едва оперившиеся дилетанты, нахватавшись кое-каких знаний в Европе, вернулись на родину. Они ловко болтали по-английски, бредили новомодными западными теориями и даже пытались применить их на практике.

Сиракава был раздавлен своей некомпетентностью, почти что невежеством. Он чувствовал, что подчиненные смотрят на него свысока, и глубоко страдал от этого. Позор бесчестья наполнял его душу ужасом. Но еще больше его пугало политическое брожение в стране. Если рано или поздно будет созвано Национальное собрание и сформировано правительство из лиц, получивших депутатский мандат на свободных выборах, то такие выскочки, как Ханасима, скоро встанут у рычагов власти.

Сиракава обладал достаточной проницательностью и хитростью, чтобы избежать полного краха и не рисковать своей репутацией, поэтому добровольно ушел в отставку.

Он владел огромной усадьбой в Готэнияме, некогда принадлежавшей иностранному дипломату. Это было надежное убежище от шума и суеты. Особняк на вершине холма стал его крепостью. Здесь же он окончательно распрощался с честолюбивыми замыслами и надеждами, похоронил разбитые вдребезги мечты.

В стенах своего дома Сиракава был деспотичным владыкой, эдаким феодалом старых времен. Гнетущая атмосфера средневекового замка душила домочадцев. Выжить в этих золоченых стенах было нелегко, но Томо и обе наложницы как-то приспособились, научились не реагировать на злобные выпады хозяина.

Эцуко год назад выдали замуж за молодого юриста, который получил степень бакалавра в одном из европейских университетов и недавно вернулся в Японию.

Единственным человеком в усадьбе, кто не мог найти общего языка с Сиракавой, был его родной сын Митимаса.

Томо родила мальчика в первый год после свадьбы. Семья жила тогда в глухой провинции. Сиракава медленно продвигался по служебной лестнице, получал назначения в отдаленные районы и объездил всю северо-восточную часть Хонсю. Ребенка пришлось отдать на воспитание родственникам, жившим в Кумамото на острове Кюсю. К тому времени, как семья обосновалась в Токио, сыну исполнилось шестнадцать лет. Юкитомо решил дать ему хорошее образование: сначала отправил в Английскую академию, потом определил в только что открывшийся Токийский императорский университет. Но из этого ничего не вышло.

Митимаса не был в полном смысле слова душевнобольным. Но его поведение, странные выходки, внешняя непривлекательность вызывали в людях неприязнь и отвращение. Он был не в состоянии сблизиться с кем-нибудь, завоевать дружескую симпатию. Как в академии, так и в университете все отворачивались от этого гнусного в своей специфической ущербности существа.

Постепенно родные смирились с тем, что помочь Митимасе ничем нельзя, и оставили парня в покое. Так и жил он вечным затворником, отгороженный от всего остального мира стенами отчего дома.

Собственный отпрыск, этот плод с червоточиной, вызывал у Сиракавы, человека гордого, самолюбивого, отнюдь не жалость, а дикую, безудержную брезгливость. Любое уродство даже в чужих людях порождало в нем глубочайшее презрение. А тут собственный сын, его плоть и кровь, являл собой такое убожество. Какое унижение, какой позор для всего семейства! Сиракава стыдился родного сына и всячески избегал его. Он никогда не садился с ним за один стол. По распоряжению отца Митимаса до самой свадьбы жил в крошечной комнатке для слуг вместе с каким-то дальним родственником из деревни.

«Мальчик не может считаться настоящим мужчиной до тех пор, пока не обретет независимость от родителей», – любил повторять Сиракава.

Томо очень страдала. Сугэ и Юми, служанки-наложницы, жили в роскоши, а Митимаса, единственный сын и наследник рода, ютился в грязной каморке со старой мебелью и пожелтевшими от времени татами.

Любимым занятием Митимасы было сидеть на циновке и жадно поглощать свою порцию риса. При этом он дергался всем телом, широко открывал рот и неловко орудовал хаси[34], с силой сжимая их в кулаке.

Это зрелище вызывало в Томо такое болезненное отчаяние, что ей хотелось закрыть глаза и забиться в какой-нибудь дальний угол.

Если же Митимаса, бесцельно блуждая по дому, натыкался на отца, тот мгновенно напрягался и долго не спускал с сына тяжелого немигающего взгляда. В глазах Сиракавы разгорался огонь отвращения и ненависти при виде этого неуклюжего уродливого существа. Какое безобразное лицо с выпуклым лбом, огромным кривым носом! Да это и не лицо вовсе, а потешная маска, одна из тех, что в старину надевали на себя придворные шуты и танцовщики!