Новый роман Поля де Кока носит название «Зизина»: это имя вселяет в нас самые добрые предчувствия. Репутация Поля де Кока упрочивается с каждым днем, несмотря на презрение, которое питают к нему наши чересчур взыскательные авторы. Мы, со своей стороны, полагаем, что можно выказывать превосходный талант, даже работая в заурядном жанре, и предпочитаем хорошее полотно Тенирса дурному подражанию Миньяру[162]. Мы предпочитаем гризетку, которая чисто говорит на своем языке, княгине, которая на сцене «Драматической гимназии»[163]изъясняется, как прачка. Наконец, мы предпочитаем узкий круг, изображенный правдиво, большому свету, выдуманному нашими модными авторами, и объявляем им со всей откровенностью: для того чтобы изобразить хорошее общество, у них не хватает фантазии.

Жюль Жанен сочинил очень забавную статью о новой драме господ Ансело и Поля Фуше, представленной недавно на сцене «Водевиля»[164]. Ответственность за: 1) комедию госпожи Ансело; г) драму господина Ансело; 3) влюбленность всех сорокалетних женщин — господин Жанен возлагает на господина де Бальзака. Господин Жанен судит слишком сурово. Если верить ему, сорокалетнюю женщину открыл нам не кто иной, как господин де Бальзак; господин Жанен называет его Христофором Колумбом сорокалетней женщины[165]. «Женщина тридцати-сорока лет, — пишет Жюль Жанен, — слыла в прошлом неподвластной страстям, а следовательно, не существовала ни для романа, ни для драмы; сегодня же, благодаря этим триумфальным открытиям, сорокалетняя женщина царит в романе и драме полноправно и единолично. На сей раз Новый свет одержал полную победу над Старым, сорокалетняя женщина вытеснила из литературы шестнадцатилетнюю барышню. — Кто там? — грубым голосом осведомляется драма. — Кто там? — нежным голоском спрашивает роман. — Это я, — отвечает шестнадцатилетняя краса с жемчужными зубками и белоснежной кожей, с прелестным овалом лица, чарующей улыбкой и кротким взором. — Это я! Я ровесница Расиновой Юнии, Шекспировой Дездемоны, Мольеровой Агнесы, Вольтеровой Заиры, ровесница Манон Леско аббата Прево и Виргинии Бернардена де Сен-Пьера. Это я! я ровесница всех юных и невинных героинь Ариосто и Лесажа, лорда Байрона и Вальтера Скотта. Это я — юность, недолговечная, но полная надежд и без страха глядящая в будущее! Я — ровесница Цимодоцеи и Атала, Эвхарис и Хименьр[166]! Я нахожусь в том возрасте, какому пристали все целомудренные желания и все благородные инстинкты, в возрасте нежности и невинности. Дайте мне приют, господа! — Так обращается шестнадцатилетняя краса к романистам и драматургам, а вот как они ей отвечают: Мы, дитя мое, заняты вашей матушкой; зайдите к нам лет через двадцать, мы посмотрим, что можно для вас сделать».

Ах боже мой, да разве господин де Бальзак виноват в том, что нынче возрастом любви считается возраст тридцатилетний? Господин де Бальзак вынужден брать любовь там, где он ее находит; между тем где-где, а в шестнадцатилетнем сердце ее сегодня не сыщешь. Прежде барышня позволяла себя увезти; повинуясь зову мушкетера, она взбиралась по приставной лестнице и сбегала из монастыря; поэтому тогдашние романы полны монастырей и мушкетеров, приставных лестниц и увезенных девиц. Юлия полюбила Сен-Прё в восемнадцать лет; в двадцать два она по воле родителей вышла за господина де Вольмара: такая тогда была эпоха[167]. В ту пору сердце пробуждалось в шестнадцать лет; сегодня оно подает голос куда позже. Сегодня Юлия, тщеславная и суетная, по доброй воле выходит в восемнадцать лет за господина де Вольмара, а в двадцать пять, разочаровавшись в обольщениях тщеславия, убегает с Сен-Прё — по любви. В наши дни смолоду сердца исполнены гордыни. Девушка согласна выйти только за такого жениха, который обеспечит ей положение в свете, большое состояние, хороший дом. Жених, который не имеет за душой ничего, кроме надежд, будет отвергнут; ему предпочтут старика, у которого все надежды давно сбылись. Вы ссылаетесь на старинных авторов: они изображали свое время. Позвольте же господину де Бальзаку изображать наше. Вы упомянули Расинову Юнию? — Нынче она недолго думая согласилась бы на предложение Нерона и стала императрицей. — Манон Леско? — Она только что променяла Де Грие на старого маршала Франции. — Виргиния? — И эта чистая душа, живи она в наши дни, оставила бы Поля и вышла за господина де Лабурдонне[168]. — Атала? — Даже Атала предпочла бы красавцу Шактасу старого отца Обри, не принеси он обета бедности. — Да что там, взгляните на всех тех страстных женщин, которые в наши дни являются предметом пересудов: все они начали с брака по расчету; все пожелали сделаться богатыми, получить титул графини, маркизы или герцогини, а уж потом стать любимыми. Только убедившись, что тщеславие есть не более чем суета сует, они решились отдаться любви; есть даже такие, которые со временем простодушно признали прежнюю ошибку и в двадцать восемь или тридцать лет влюбились без памяти в того безвестного молодого человека, которого отвергли в семнадцать. Итак, господин де Бальзак совершенно прав, когда берет страсть там, где ее находит, и описывает, невзирая на возраст дамы. Прав и господин Жанен, когда утверждает, что это очень скучно; однако если это скучно для читателей, то каково же приходится влюбленным молодым людям, вынужденным восклицать в порыве страсти: «О, как я ее люблю! О, как она, должно быть, была хороша!»