5 января 1837 г.

Первый день нового года. — Выборы господина Минье

Мы, французы, обладаем удивительным, редкостным, только нам свойственным умением превращать любое дело, которое обещало доставить нам удовольствие, в пытку; всему виной наше жалкое тщеславие: из-за него великодушный дар кажется нам тяжкой податью, а нежная забота — докучной обязанностью; нет ни единого разумного установления, которое мы бы не извратили чудовищными злоупотреблениями. Вот пример: есть ли в году день более долгий, более мучительный и менее желанный, чем первый день нового года… жалкий день, когда любезнейшая из женщин является вам в облике кредитора, когда ваши собственные слуги преследуют вас не хуже судебных исполнителей, когда за каждое доброе пожелание приходится платить, когда каждый поцелуй стоит денег; день подневольного труда, день печали и тревоги, хуже которого не бывает, — и все потому, что вы сами испортили его глупыми обычаями; потому что вы вообразили, будто в этот день нельзя обойтись без роскошных подарков; потому что вас охватило безумное желание раз в год оповещать всех о размерах вашего состояния и о глубине ваших чувств; потому что вы принудили людей выполнять по обязанности то, что они должны были бы делать из каприза, и не позволили первому дню нового года стать счастливейшим из всех! А ведь к этому располагало многое: обычай обмениваться пожеланиями в начале нового года прелестен; суеверное желание друга начать год в вашем обществе исполнено нежности. А малые дети, которые считают время до следующих новогодних конфет; которые определяют, что стали на год старше, по новогодним игрушкам, а по изменению набора этих игрушек догадываются, что повзрослели; которые, видя, что марионетка сменилась книгой, что кукольный дом уступил место парте, а парта — футляру со счетными принадлежностями, сознают, что детство кончилось, — разве эти дети не очаровательны? В юном возрасте год — это очень много; в этом возрасте время учит, а усвоенные уроки определяют судьбу; нужно научить ребенка понимать, как он распорядился истекшим годом; если хорошо, его следует наградить, если плохо — объяснить, как с большим толком прожить год наступающий. Да, когда речь идет о детях, да здравствуют подарки!.. Для детей это урок, это мысль, это первое волнение, охватывающее юную душу, а также превосходное учебное пособие; за один день они знакомятся с двумя вечными законами: могущественнейшим из законов природы и могущественнейшим из законов общества; имя первого из них — ВРЕМЯ; имя второго — СОБСТВЕННОСТЬ. Смейтесь, сколько хотите, но это правда: в первый день нового года ребенок узнает, что он прожил год и года этого уже не вернуть; он узнает также, что игрушка, полученная им в подарок, принадлежит ему одному, что он может сломать ее безнаказанно, что никто не вправе ее у него забрать, наконец, что он и сам может ее кому-нибудь подарить, а это ли не главное доказательство обладания?

Кстати, о подарках и собственности, вчера нам рассказали историю одного маленького мальчика, который, когда вырастет, сделается либо великим философом, либо чудовищным скрягой. Жюлю де М… недавно исполнилось четыре; в воскресенье он явился поздравить дедушку с новым годом. «Ах, вот и ты! — воскликнул господин Б…, обнимая внука. — Прости, мой хороший, из-за того, что стряслось 27 числа[179], я совсем забыл о тебе; я не купил тебе никакого подарка, но в обиде ты не останешься», — и с этими словами господин Б. протянул мальчику тысячефранковый билет. «Скажите же спасибо дедушке», — приказала мальчику гувернантка. Ребенок оцепенел; на глазах у него выступили слезы. Приятель господина Б., вошедший в комнату как раз в эту минуту, увел маленького Жюля к его матери. «Ну что, Жюль? — спросила госпожа де М… — ты доволен? дедушка приготовил тебе хороший новогодний подарок?» Жюль залился горючими слезами. «Неужели он тебе ничего не подарил?» — «Подарил…» — «Что же именно?» — «Он мне подарил старую рваную бумажку» — и ребенок с плачем вручил матери тысячефранковый билет. Вот она, философия детства!

Англичане — большие мастера упрощений во всех областях жизни без исключения. Мы, не жалея времени, обращаемся к каждому собеседнику с пространной фразой: «Добрый день, желаю вам счастливого нового года»; меж тем один знакомый нам англичанин замечательно усовершенствовал эту фразу. Уходя, он говорил всем присутствующим: «Добрый год!» — сокращение, ничем не уступающее прочим английским сокращениям; зовут же англичане Ричарда Диком, Уильяма — Биллом.

[…] Главный скандал прошедшей недели — решение, принятое академиками[180]; Виктору Гюго они предпочли господина Минье; заметьте, что скандал вовсе не в принятии господина Минье, но в том, что его предпочли господину Гюго. Если господину Минье это предпочтение льстит, нам его очень жаль. Господин Минье, вне всякого сомнения, не лишен таланта, но Виктор Гюго отмечен гением, и Французской академии следовало бы обратить на это внимание; однако академиков очень мало волнуют заслуги кандидата, их заботят только приличия. Этого кандидата отвергают из-за жены, которая ведет себя чересчур легкомысленно; того — из-за несговорчивого характера; этот раздражает, тот пугает. А как же талант?.. да при чем тут талант!.. А как же успехи?.. — они не в счет; господа академики ценят прежде всего любезность; нового сочлена встречают с распростертыми объятиями, если он знает толк в радостях жизни, умеет веселиться и поддержать беседу. Академия — романическая барышня, слушающаяся только голоса своего сердца. По правде говоря, зрелище это довольно жалкое; неужели, господа, ваша Академия ничем не отличается от клуба и вы вправе бросать черный шар тому, кто вам не по нраву? Неужели вы ничем не отличаетесь от членов «Погребка»[181]и принимаете в свои ряды только веселых сотрапезников? Неужели ваше собрание — просто-напросто общество литераторов? Неужели вы вправе выбирать тех, к кому благоволите и кого осыпаете милостями? Нет, господа, конечно же нет, вы не вправе ни любить, ни ненавидеть. Переступив порог Академии, вы утрачиваете индивидуальные черты. Вы больше не поэты, не историки, не трагические авторы, не ораторы; вас больше не зовут господин Дюпати, господин Скриб, господин де Сальванди или господин Казимир Делавинь. Вы стали членами Французской академии, вы входите в почтенную государственную корпорацию; вам вверена независимая власть — независимая от общественного мнения, от правительства, а главное, независимая от вас самих, от ваших мелких дрязг и жалких интриг, от ваших капризов и ваших слабостей. Не для того вам, господа, платят полторы тысячи франков в год и выдают жетоны по четвергам[182], чтобы вы собирались по-дружески поболтать и обсудить ваши личные дела с приятными собеседниками; не для того вас облачили в мундир, расшитый пальмовыми ветвями, и дали право носить шпагу, чтобы вы беспрепятственно окружили себя несменяемой котерией. Вы, господа, представительствуете за идею, идею великую и прекрасную, и вам не следовало бы терять ее из виду — конечно, в том случае, если вы ее постигли. Академическое кресло есть кресло судьи, а первая обязанность правосудия — беспристрастие; академик, точно так же как и судья, должен забыть свою частную жизнь, отбросить ревность, пожертвовать нежнейшими привязанностями и помышлять об одной лишь литературной справедливости, об одной лишь правде искусства ради него самого. А что может быть справедливее, чем освящение успеха! Что может быть легче, чем согласиться с приговором всеобщего суда, чем призвать избранных! Франция, господа, вовсе не требует от вас, чтобы вы любили друг друга и друг с другом ладили; она требует, чтобы вы чествовали тех, кем восхищается она, чтобы вы увенчивали таланты, которые составляют славу нашего отечества в чужих краях. К чести Франции, в Академии за Виктора Гюго подали голоса Шатобриан и Ламартин: как видите, правосудие нисходит с вершин. Некто заметил по этому поводу: «Если бы голоса взвешивали, Гюго был бы избран; к несчастью, их подсчитывают».