Посыл, который я вынес из всего этого: в девятнадцать лет я уже был завербован. Мне забронировали место в этом самом Ничто и объявили об этом четко и ясно, возражения исключались. Со мной случилось самое плохое, что может случиться с человеком: я заранее знал свой путь. Теперь вся моя дальнейшая жизнь была предопределена — вне зависимости от того, кому я буду молиться и что буду делать. Получалось, что я продал душу за пару пыхов — вот что творилось тогда в моей голове. Я хочу сказать: я действительно так считал.

Это был дьявол из коллективного неосознанного — не настоящий. Сотканный из представлений зашуганного человечества. На самом деле он совсем другой. Но я этого не понимал — я был, как улитка, раздавлен большим сапогом и размазан по плоскости. Я вообще не мог: ни понимать что-либо, ни мыслить, ни принимать решения. Из зеркала на меня смотрел ходячий овощ — убитый, тупой и бессмысленный.

Доктор, как и полагается, производил впечатление полного дятла. Он умничал терминами и постоянно поправлял одиозные очки с диоптриями. Я лежал в полнейшей апатии и прострации — меня не интересовала ни эта больница, ни этот долбаный дятел-доктор в своих идиотических очках, ни студенческая комнатушка в общаге на улице Шверника, ни друзья, ни музыка, ни вообще что-либо в этом мире. Перед тем, к чему я слегка прикоснулся в тот вечер, привычные вещи меркли и не имели смысла (я хочу сказать: вообще не имели). Мне больше не хотелось скомканным листком перелетать с этажа на этаж. Ничего не изменилось: сентябрь никуда не ушел с улиц, везде стояли деревья — искусно сработанные бутафории, на многочисленных московских плитах закипали чайники Сальвадора Дали, вовсю светили молодые месяцы и все такое прочее. Просто я уже не хотел оказаться на другом этаже — я вообще больше ничего не хотел, даже сдохнуть: хотеть было лень.

Конечно, всему нашлось медицинское обоснование. Очкастый дятел на какой-то своей морзянке простучал мне следующее: «У вас настолько повышенная чувствительность к психот'опным веществам, молодой человек, что вам лучше п'о них забыть. Вы не сможете ку'ить т'авку (вот слово-то употребил — так говорили в те времена, когда они на картошке всей комсомольской ячейкой крали колхозную коноплю-беспонтовку и потом изображали наркотическое опьянение: сразу видно, с тех пор ни-ни)… или есть ма'очки (о, боже мой!) вместе с вашими това'ищами». Иначе, дескать, окажетесь в нашем «зоопа'ке» надолго. Мой мозг автоматически вычленил это объяснение из потока терминов и антина'котической пропаганды и запомнил как наиболее подходящее для того момента, когда все начнут спрашивать: как же тебя так угораздило, там же было всего ничего. Объяснять доктору-дятлу что-либо мне не хотелось — я же говорю: мне вообще ничего не хотелось. В частности — оставаться в том богоугодном заведении еще какое-то время. А это могло бы произойти, начни я загоняться с ними по поводу того, где я был и что там делал. Потому что есть вещи, которые невозможно объяснить тому, кого не выбрасывали с девяносто какого-то этажа небоскреба времен.

Потом? Все просто: год в ауте, в полной прострации. Целый год. За рамками, вне цивилизации. Вне игры — если, конечно, не считать игрой тонны колес, выписанных усталыми психиатрами в диоптриях, пасы местечковых экстрасенсов, грозный шепот захлебнувшихся в собственной загадочности экзорцистов и бормотание бабок-шептух, к которым меня возили изможденные родители. Результат всего этого был — зеро, полный ноль. Ничего не помогло.

Все прошло само собой. Так же, как и началось (я имею в виду — без предисловий). Просто взяло и закончилось. То ли мозг сам справился с нанесенной травмой, то ли я просто-напросто смирился со своим предназначением. С предназначением, которое мне открыли на экскурсии в ад. Я просто перестал думать обо всем этом дерьме. Так, будто ничего никогда не происходило. Вычеркнул из своей биографии. Жирными чернилами.

Так же, как честный трудяга, забивший по пьяни свою жену и по случайности (или благодаря сбою в системе) не поехавший за это на Колыму, вычеркивает из своей жизни роковую ошибку молодости. Так же, как вы, пытаясь упростить жизнь, вычеркиваете жирными чернилами неугодные вам воспоминания. В конце концов я всего лишь упал на измену. Просто меня держало намного дольше, чем всех остальных.

Еще один нюанс: все это Клон тоже знает. Он знает обо мне почти все.

* * *

Мимо нас со стандартным молодежным лязгом продефилировала кучка скейтеров (20 плюс-минус) с дрэдами и в широких штанах. Типа-неформалы. Звуковое сопровождение: грохот досок, звуки рюкзаков, ударяющихся в такт ходьбе о скрытые под неимоверных размеров мотней тощие задницы, позвякивание кучи колец в ушах, нарочито громкий мат, попеременное прихлебывание из подчеркнуто безалкогольных бутылок (кола, бонаква, айрн-брю), непреложные смешки.

Уж мне этот саундтрек. Знакомый по самые гланды. Пластинка, заезженная до дыр. Не иголкой заезженная — напильником.

Клон достал из кармана сотовый: из-за этого шума я не услышал, как он запищал. Текст sms от анонимного поклонника гласил: «Privet! 4em zanimaeshsa?». Клон нажал «Delete».

— Уму непостижимо, — комментировал он себе под нос. — Знаешь, я так до сих пор и не врубился: либо этим дебилам просто не о чем меня спросить — но тогда зачем, блядь, вообще спрашивать! — либо они действительно считают, что человек, написавший интересующие их книги, должен давать им поминутный отчет о том, чем он занят, как его дела и что у него нового, то есть что произошло, блядь, со времени получения последнего идиотского послания. Иногда мне хочется взять и написать в ответ: привет, все здорово, я только что перешел через дорогу, сходил в туалет, почесал яйца…

Забыл сказать о Клоне: это именно то, о чем он всегда мечтал. Полная открытость публичного человека, Эксгибиционизм с большой буквы «Э». Он, как всегда, врет: его больше раздражает не сам факт идиотских вопросов, а постоянная необходимость нажатия миниатюрных кнопок на сотовом телефоне. Его претензии — не к необходимости быть на виду, а к (неудобному — в данном случае) способу реализации этой необходимости.

Клон носит очки и бейсболку: боится быть узнанным на улице — да, конечно; но только на улице, потому что улица — сокращает дистанцию. Sms, ТВ и СМИ дистанцию не сокращают, а, наоборот, увеличивают. Раздувают до гипертрофированных размеров — даже там, где ее нет. Поэтому его предъявы — не по делу, и он сам это понимает. Он бы реально страдал (х…ней?), если бы не было этих smsoK от двадцатилетних (и ниже) так называемых неформалов, читателей журнала «Fool». Вроде тех, что только что прошли мимо.

Я не люблю двадцатилетних (плюс-минус) неформалов. А также: не люблю неформалов пятнадцати, двадцати пяти или тридцати (если доживают) лет. Не люблю, потому что сам был таким же. (Вид нелюбви: пассивная, с щемящей ностальгической примесью.)

Мы шли пешком — еще со времен движения мы оба не были фанатами общественного транспорта, мы старались не пользоваться им всякий раз, когда предоставлялась возможность. Клон время от времени прерывал меня, делал какие-то уточнения (напрашивается: «метил на полях», но полей у него не было, у него вообще ничего не было, кроме горстки мелочи в кармане, «банды» тинейдж-обожателей и теоретических (пока) пяти штук баксов за один вечер халтуры).