Так что есть английская политика и есть англичане — очень разные. Джентльменство — внешний стиль.

На киплинговский роман «Ким» — этот гимн английскому шпионажу — русский офицер откликнется в «Туркестанском сборнике». Отдавая должное таланту художника, он, естественно, не примет английской тенденции так или иначе порочить русское: в «Киме» двое русских — и люди непривлекательные, и разведчики никудышние. Настроение предвзятое и прискорбное в писателе столь великого таланта. Причём это не частный выпад. Скажем, отношение Киплинга к рассеянным по миру евреям не менее жёстко-пристрастное, чем к русским.

Страна, где всегда подстерегает грозная природа, страна камнепадов, обвалов, ледниковых сходов, жестокого мороза и иссушающего солнца в одни сутки, край, где привольно чувствуют себя разве что тарантулы и скорпионы, змеи и шакалы…

А саранча в Ходженте? Саранчи было столько, словно она слетелась сюда со всех концов земли; будто солнцезнойная засуха, уничтожала она всю зелень, и не было от неё защиты. Природа мудра. Вслед за саранчой налетели и розовые скворцы — истребители саранчи. И расправились с нею, как дружина хорошего полководца с разбойничьей пришлой оравой. Туземцы в благодарность кормили скворцов мясом и даже сочиняли стихи и песни о них, как сочиняли песни и о своём грозном крае великих вершин, ледников и ущелий, каменных и песчаных кладбищ.

Один из первых начальников Памирского отряда В.Н. Зайцев русский гарнизон на «крыше мира» называл «монашествующей братией памирского ордена». Он же: «Долгая памирская весна, которую гарнизон проводит в этой пустыне почти в таких же условиях, как полярные мореплаватели на замёрзших во льдах судах».

Зайцев цитирует слова Мушкетова, уроженца донского края: дескать, на месте Памира когда-то бушевало море. На Памире, на гряде горной, зародилось арийское племя. Арийцы — откуда они пришли, откуда взялись — дело туманное, как говаривали прежде по поводу другого племени: «История мидян темна и неясна». А вот бушующие моря и бушующие землетрясения… (Мушкетов совместно с Орловым составил даже «Каталог землетрясений России». Но никому не посилен каталог политических потрясений в России!)

Легко было пропасть здесь человеку нездешнему. Грандиозные горные массивы, снежные пики, заносы и обвалы, ледники. И не дороги через хребты, а тропы, холодяще опасные там, где ещё с незапамятных времён человек сооружал искусственные карнизы: в трещины скал вбивались колья, на них накладывались жерди и каменные плиты — зыбкий клок дороги нависает над грохочущей рекой, бурлящей на полверсты внизу, в ущелье. Такие мосты, висячие проходы, на Памире называют «овринги», об этом Снесарев вспоминает, переводя «Созидание границы» Дюранда.

С лета 1902 года Снесарев — начальник Памирского отряда. Всего несколько лет миновало с того дня, как в одной из памирских теснин столкнулись ружьё в ружьё два рекогносцировочных отряда двух великих империй. Командирам-«путешественникам» — англичанину Фрэнсису Янгхазбенду и русскому Михаилу Ионову — достало военной, полковничьей выдержки и благоразумия повести разговор в джентльменском духе добровстретившихся. Выяснилось, что те и другие заняты невинными мирными увлечениями: англичане охотятся на барсов, а русские — и вовсе увлечены травами, ботаническими исследованиями; более того, выяснилось, что все — энтузиасты местного фольклора и этнографический интерес для них важнее географического, военного, политического (правда, через несколько лет Янгхазбенд с генералом Макдональдом, возглавляя британскую военную экспедицию на Тибет, не пожалеют огня и пороху, да и тамошнего этнографического уклада не пожалеют, дабы добиться доступа в священный город Лхаса, куда прежде ни один европейский отряд не вступал).

Тут же вскоре произойдёт размежевание границы на Памире, и охрана границы, естественно, потребует постоянной дислокации Памирского отряда. Ионов и станет первым начальником отряда. Затем Зайцев, Скерский, Сулоцкий… Снесарев сменил капитана Кивекэса, решительно ополчившегося против корыстолюбивого бека — подручного бухарского эмира. Генерал-губернатор Иванов посчитал нежелательной для добрых отношений с местной властью напористость Кивекэса, и Снесареву было предложено высказать более такта, чем явил его предшественник.

Масса хлопот хозяйственных. Хотя умудряется читать Евангелие… на тюркском. Читает и хвалит сестре двухтомное сочинение Черевинского «Две волны» — об эпохах Чингисхана и Тимура. Жалуется в письме: «Непосредственная моя задача — управлять отрядом, т.е. жить с ним, производить учения, делать в соседних странах разведки и т.п.». Ему же поручено решить вопрос о податном обложении киргизов, изучить вопрос о переходе припамирских ханств под руку Белого царя, не оставлять работы над рукописью «Памиры». Частые осмотры границы — «был в походе как Святослав: без одеяла, подушки, шёл быстро», — пишет Снесарев сестре в августовском письме 1902 года. И далее: «С утра до вечера весь словно на свежих упругих рессорах: бегаю, распоряжаюсь, ругаю, ласкаю… На верхней полке лестницы моей работы стоит вопрос о войне с англичанами и возможность перейти с отрядом границу, на нижней — необходимость разобрать жалобу публичной женщины, которой казак вместо установленных 20 копеек ночью сунул в руки старую пуговицу от шинели». В октябрьском того же года письме опять-таки сестре пишет: «Я окунулся в такие дебри: передо мной вьются лентой любостяжатели с их первой целью пограбить; формалисты, согревающие своё благополучие под мёртвой буквой закона, бездельники, которые столь ленивы, что их не пробудишь ни палкой, ни уговором… Если я пробуду здесь год, то усвою жизнь с многих мне малоизвестных сторон… Среди волнений и нервоза моим утешением является отношение ко мне народа: теперь он перестал меня дичиться и, если я еду верхом или гуляю, он приветствует меня. Улыбается и всеми сторонами говорит о преданности. Иной даст два-три яблока, другой поднесёт цветы, один бедняк дал какую-то маленькую тыкву… Ещё более трогают меня дети, эти прежние дикие зверьки, они бегут мне навстречу, смеются, несут что-либо — чаще цветы, а ещё чаще весёлый поклон… Я чую, что если вылечу отсюда, то это именно за этот забитый, несчастный народ, за который я уже грызся с беком, ругал его чиновников и за который я буду стоять, чего бы мне это ни стоило».

Позже не без любопытства прочитает заметки Керзона о русском имперском движении, не сойдясь разве в оценке русской «непобедимой, врождённой» беззаботности и беспечности: «Россия, бесспорно, обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость. Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами. Его непобедимая беззаботность делает для него лёгкой позицию невмешательства в чужие дела; и терпимость, с которой он смотрит на религиозные обряды, общественные обычаи и местные предрассудки своих азиатских собратьев, в меньшей степени итог дипломатического расчёта, нежели плод врождённой беспечности».

А русские желание помочь, умение помочь и беззаветность в помощи? 5 декабря 1902 года в Андижане (ещё на близкой памяти была андижанская резня — ночная расправа с солдатской казармой) случилось разрушительное землетрясение, шестью баллами докатившееся и до Ташкента. Русские воины были мужественны и жертвенны, спасая в Андижане пострадавших из-под завалов, туша пожары.