И пусть это покажется кощунственным, но я понимаю, что моя болезнь показала мне новые стороны жизни, и я тоже, снова с интересом, начинаю разглядывать мужчин. Да и путевка на отдых уже оплачена. Во второй половине января меня ждут воды Атлантического океана. Рекомендации моего самого главного доктора в связи с этой поездкой просты и понятны: “Избегайте обеденного солнца, плавайте с удовольствием, кушайте все, что любите. И забудьте о своей болезни”. Ну, что же, так я и намерена поступить. Конечно, я понимаю, что меня отпустили из больницы только на время. И что потом снова будут врачи и анализы, надо будет постоянно проходить осмотры и принимать лекарства, но это будет потом. А сегодня я хочу просто счастливо жить. И именно этим я и займусь в ближайшее время.

Я это даже вслух произнесла. Дожила, в общем, – сама с собой разговариваю. Но что скрывать, именно так и было – подойдя утром к зеркалу, я удивленно воскликнула: “Брови!” И хотя я, конечно, понимаю, что выросли они не за одну ночь, но обратила я внимание на них только сегодня. За последние месяцы я так привыкла скрывать свое безволосое лицо за париком и очками, что даже не заметила момента, когда организм начал восстанавливаться после тяжелых процедур. Парик я сегодня уже не надену, у меня есть свои, очень коротенькие, но настоящие новые волосы на голове. И у меня снова есть брови и ресницы, которые я даже попыталась накрасить. Получилось смешно и неловко, чувствовала себя девочкой-подростком, впервые пробующей косметику, но радости мне это прибавило на весь день. Неужели я прошла? Неужели получилось? Ведь в начале этого года я почти не верила, что мне удастся преодолеть тяжелый больничный путь. Да-да, теперь я в этом могу сознаться. Сначала я не хотела лечиться вообще, потому что давно уже не верила ни в нашу медицину, ни нашим врачам. Да и потом, когда за мной уже присматривал мой гениальный хирург, я и тогда несколько раз ломалась.

Пожалуй, самый большой срыв был перед шестой химией. Три дня я тогда плакала, три дня я тогда искала причины, чтобы переломить свое отчаяние и продолжать лечение, и ничего не могла найти. “Я больше не пойду, – говорила я по телефону Свете, – сдохну лучше, но эту химию делать не буду. Я не выдержу, я не смогу”. И Света все три дня меня уговаривала. Могла ли я в те дни искать поддержки у кого-то еще? Пожалуй, нет. Именно со Светой мы начали лечение в один день, и только она могла понять мое состояние. Подозреваю, что почти все проходят через этот этап. Надеюсь, что все находят, с кем поговорить. Понимаю, почему многие отказываются от повторных курсов, когда в организм возвращаются метастазы. Как объяснить это состояние стороннему человеку? Не знаю. Но меня до сих пор тошнит, когда я вижу любую жидкость красного цвета, а ведь тошнота это только наиболее известное, но далеко не самое неприятное проявление последствий химиотерапии.

А Света сломалась перед седьмой, и в те дни мы поменялись местами. Я выслушивала ее “Не пойду, не выдержу, не смогу” и что-то убаюкивающее и ободряющее говорила ей в ответ.

Тот период мы со Светой пережили. И знаете, чему я радуюсь сейчас, спустя время? Что я тогда не знала правды. Я не знала, что все шесть химий, что влили в мой организм, фактически работали вхолостую. Подозревала, конечно, потому что видела по многочисленным контрольным маммограммам и УЗИ, что опухоль на фоне лечения не только не уменьшается, но даже и растет, но, естественно, хотела верить в лучшее. И лишь сейчас я готова принять слова моего хирурга: “Химиотерапия не помогла, но по идее облучение должно было убить возможные оставшиеся после операции злокачественные клетки. И начинайте пить таблетки, теперь у нас с вами на них вся надежда”. Ну что же, надежда есть, и есть таблетки, мне их уже привезли из далекого Израиля. Впрочем, давайте о таблетках уже в следующем году? А в ближайшие двое суток я хочу думать только о шампанском, оливье и селедке под шубой. У меня есть елка, у меня есть близкие люди, и у меня есть желание жить.

С Ириной мы познакомились на курсах английского. Ирине за пятьдесят, и свой онкологический диагноз она получила семь лет назад, когда они с мужем еще проживали в Москве. Она – финансист в крупной фирме, он бывший спортсмен, ныне спортивный функционер, оба обаятельные, умные и энергичные люди. Ирина как-то во время еды просто прикусила язык, ранка была небольшая, совершенно ее не беспокоила, и только месяца через три Ирина удивленно подумала: странно, что этот маленький прокус до сих пор не зажил.

Московские врачи констатировали рак, после многочисленных обследований были готовы приступить к лечению, но возможность выжить гарантировали только на пятьдесят процентов, да и то с оговоркой, что разговаривать Ирина уже никогда больше не сможет. И Ирина поехала в Израиль. Лечение оплатила компания-работодатель, первая операция длилась семь часов, вторая, спустя полгода, – два, были еще проведены все положенные обследования и необходимые курсы химиотерапии. Теперь Ирина вспоминает о пройденном испытании как о страшном сне и, как и положено всем онкобольным, ежегодно ездит на обязательные проверки. Шов на шее у Ирины выглядит как тоненькая начинающаяся морщинка. Ну а разговаривает ли Ира? Конечно, ведь напомню, что познакомились мы с ней на курсах английского языка. Ну и, пожалуй, о главном, о цене. Курс лечения стоил сто тысяч долларов, ежегодное обследование обходится их семье в шесть тысяч все тех же зеленых денег.

Да, да, я и о себе припоминаю, что в начале своего пути, когда меня еще не отвели за руку к моему любимому хирургу, я тоже подумывала о лечении в Израиле. Моя добрая подруга, израильская писательница, побегала по клиникам Тель-Авива и узнала, как меня могут лечить и сколько это будет стоить. Курс обследования, постановки диагноза, операции, химиотерапия и облучение обошлись бы мне в сумму около пятидесяти тысяч долларов. И это мы с Людмилой насчитали с условием, что основное время лечения я проживу у нее, а следовательно, не буду оплачивать еще и больничную палату. И я тогда серьезно размышляла о продаже своей коммуналки.

У Анны любящий муж, четверо детей и умирающая мама в Пензе. Последние два года Анна живет на разрыв между Питером и городом своего детства. В Пензе за умирающей Галиной Петровной ухаживают отец Анны и ее младшая сестра. А Аню все время мучает вопрос: может, зря они не отвезли маму в Израиль? Сейчас, конечно, уже поздно, понимают все, но раньше? “Не могу спать, Вероника, – говорит мне Аня, – все время думаю, а не совершили ли мы ошибку. Ведь всего-то надо было найти пять тысяч долларов, и маму уже лечили бы в Израиле. А сейчас она дотягивает последние дни, и я понимаю, что мы все перед ней виноваты”. А я никак не могу понять, почему Аня говорит о пяти тысячах, пытаюсь выяснить, и в итоге длинного сумбурного объяснения понимаю, что эта цифра найдена на просторах Интернета в рекламе израильских клиник. И я на примерах из жизни рассчитываю Анне предполагаемую стоимость лечения ее мамы. И в итоге она со мной соглашается, что сумма пять тысяч гарантировала не лечение, а лишь обследование и постановку диагноза. И она снова достает фотографии своих четверых детей и тяжело вздыхает. Работает Анна преподавателем музыки, да и продавать в их семье особо нечего.