В тот наш разговор он сначала растерянно молчал, потом долго хлопал меня по плечу и ободряюще приговаривал: “Ты, главное, не раскисай, я сейчас все свои связи подниму, я тебе лучших врачей найду”. А неделю назад меня попросили “написать по собственному”.

Я написала. Наверное, надо было отказаться и продолжать работать, наверное, можно было достать из стола все те больничные, что я так и не оформила, наверное, меня упрекнут, что я сдалась. Наверное. Но у меня было ощущение, что это удар под дых. И я поняла, что я не смогу работать в этом коллективе.

И еще мне очень жалко Жанну Фриске. Группа “Блестящие” мне никогда не нравилась, но брюнетка Жанна всегда была симпатична. Умная, сильная, смелая, красивая женщина. Когда в фильме “О чем говорят мужчины” звучит вопрос супруги командировочного “И ты отказал Жанне Фриске?”, я с тем же возмущением всегда его повторяю: “И ты отказал?” Потому что в свете женской солидарности я понимаю, что таким женщинам отказывать нельзя.

Нехороший диагноз, нехороший прогноз, нехорошая реакция части общества. Сил ей побольше, чтобы вынести все это. И всем нам здоровья и доброты. А то вчера один знакомый со злобной усмешкой всезнайки доказывал мне по телефону: “Да это же она для пиара все затеяла, подзабыла публика ее песенки”. И я решила, что с этого момента я с этим знакомым уже не знакома. Не нужны мне такие знакомые.

Света оформила себе инвалидность еще поздней осенью. В октябре или в ноябре? Сейчас точно не вспомню. А я старательно избегала любых разговоров на эту тему, мне не хотелось даже примерять к себе определение “инвалид”. Но сейчас я понимаю, что это становится просто необходимым. В конце концов, я давно живу одна, и если у меня не будет дохода, то даже и кормить меня будет некому. Вчера вышла с протянутой рукой в Интернет. Друзья накидали мне на карточку денег и написали много добрых пожеланий и советов. Незнакомые люди, прочитав мою просьбу, в ответ облили то ли дерьмом, то ли грязью. Странно, но этим помоям я даже не удивилась, я помню, как поливали Жанну Фриске. А дружеским пожеланиям и финансовой помощи обрадовалась до слез. Реально, вот так и заплакала.

Я заметила, что я вообще давно плачу только от радости. И, видимо, этими слезами я и смыла боль от увольнения, которое восприняла не как обычный этап в жизни, а как предательство. Ну что же, вспомню свое извечное “Все, что ни делается, делается к лучшему”, а значит, и эта черная полоса просто обязана стать для меня взлетной. И в голове у меня уже зародилось несколько идей и планов.

Итак, маму вашу! Других восклицаний у меня нет. И надо же, чтобы это случилось именно в день 8 марта. Что бы нам по этому поводу Клара Цеткин сказала? Впрочем, это все эмоции. А если по сути, то сегодня, собираясь на праздник, я стала красить ресницы и поняла, что тушь ложится как-то не совсем ровно. Послюнявила я ее, значит, по советской привычке, потом вспомнила, что уже лет двадцать как новые времена, и достала из домашних запасов совершенно новую нераспечатанную тушь.

Распечатала. Старую краску смыла. Вокруг глаза нанесла заново крем для глаз. На ресницы нанесла заново тушь. Я же новую тушь наносила, совершенно новую! Но поняла, что снова какой-то феерический облом. Пригляделась повнимательнее, включила логику, осознала, что на левом глазу ресниц практически нет. Расстроилась и пошла на праздник так.

Не-е… Ну доктор же мой, конечно, предупреждал, что те таблетки, что я нынче пью, это практически та же химиотерапия, только растянутая по времени, но я не думала, что и ресницы снова пострадают. А главное, не понимаю, почему облысел только левый глаз? В общем, сижу себе сейчас оливковым маслом намазанная. Да-да, я тоже читала в детстве, что для ресниц касторовое полезно. Но мое истинное убеждение, что касторовым в Союзе пользовались лишь оттого, что про оливковое мы в те времена и не слышали. А теоретически и оливковое сойдет. Или я не права? Впрочем, сознаюсь, мне уже не до рассуждений, я уже и так усиленно от этого масла моргаю. А теперь оно еще и начинает затекать в глаза. Ситуация окончательно перестает быть томной. Пойду я, пожалуй, спать.

Сегодня звонила Света. И мы с ней три часа разговаривали по телефону. И три часа я пыталась, как могла, хоть немного ее приободрить. Еще неделю назад ей говорили, что лечение прошло успешно, а сегодня решение переменили. И сейчас, после восьми химий, после операции по удалению груди, после тяжелейшей лучевой терапии, когда зона облучения была настолько велика, что Света даже простую водичку глотать могла только после обезболивания горла новокаином, моей подруге снова назначают еще четыре химии.

Да, да, это необходимо, и я это понимаю. Единственное, что остается для меня неясным, зачем надо было от Светы скрывать тяжесть ее стадии. Почему после каждой из процедур они предпочитали говорить “Ну вот, теперь осталось самое последнее усилие, и дальше все будет хорошо”? Если уж с окончанием Советского Союза в нашей стране введена практика не скрывать от онкобольных их диагноз, так будьте милостивы, огласите и план действия, и скорость развития. Чтобы мы могли рассчитать, чтобы мы могли хоть примерно предполагать, сколько нам осталось, чтобы мы могли интересно и с пользой прожить отведенные нам дни. Или мне кто-то скажет, что они и сами этого не знают? Не поверю. Знают. Но, как и в старой притче про мальчика-обманщика, предпочитают кричать “Скоро излечим”, ну в смысле “Волки, волки”. Но так ведь после третьего призыва защищаться от волков обычно никто уже не верит в нападение. И после третьего призыва доверять и лечиться никто уже не верит и в выздоровление.

Света в панике. Я тоже. И я могу только громко смеяться, обсуждая с ней наших врачей и нашу общую болячку. И я снова и снова настойчиво рекомендую ей коньяк между процедурами и хотя бы краткую поездку с мужем на берег моря. А что будет потом? А потом мы снова будем жить. И Света наливает себе рюмку на том конце провода, и мы с ней виртуально чокаемся. Но когда я спустя пять минут кладу трубку, то понимаю, что меня тоже трясет от страха. Ведь все равно каждую ситуацию сразу же примеряешь и на себя.

Начала собирать бумаги для оформления инвалидности. Ни одного врача для комиссии еще не прошла, но ужасов о том, как это нудно и неприятно, в коридорах поликлиники уже наслушалась. Но самое главное, что решение я приняла, а значит, отступать некуда. Все мои сомнения рассыпались, когда Лена переслала мне по электронной почте письмо одной неизвестной мне женщины к другой неизвестной мне женщине. И, пожалуй, лучше нее самой я выразить эти мысли и не смогу.

Итак, письмо:

“Обязательно необходимо оформлять инвалидность. Людям, окружающим вас, очень трудно принять то, что делает их жизнь менее комфортной. И пока вы не ткнете их много раз в то, что вы уже не здоровущий гибрид пахотной лошади с дойной коровой, они в это не поверят. Плавали, знаем. Я тоже очень долго не могла смириться с тем, что мое тело уже не переносит тех нагрузок, которые были для него привычны и естественны. Мне казалось, что все это не про меня, «понарошку», даже когда я получила вторую группу инвалидности. Я и сама себя в глубине души подозревала чуть ли не в симуляции. И мне зачастую стыдно было оттого, что я сумку с тремя пакетами молока поднять не могу. Фу, я же конь железный. А ведь у меня еще и руки-ноги и цвет лица на месте. Мне повезло, мой муж имел опыт общения с инвалидами и принял произошедшее со мной конструктивнее меня. И кое-чему меня научил.