Конечно. На самом деле и вправду жить так, как сейчас, ей лучше, чем с Фуенсантой, снующей по ее дому туда-сюда. Нелегко признать, но отсюда, из этого кресла, она открыла новый мир, полный неожиданностей, о существовании которого раньше и не подозревала, хотя этот мир — ее семья. Здесь каждый живет своей жизнью и у каждого есть своя тайна, но все тайное рано или поздно становится явным, как это недавно случилось с Сандрой. Потому что Сандра похожа на Леонор, а не на нее или на Терезу, она не из тех, кто молчит, и каждому, кто готов ее слушать, будет объяснять, что произошло, да, она долгое время скрывала существование Жауме, однако Долорс уверена: когда девочка сказала Леонор, будто собиралась представить его семье, она не лгала, Сандра вообще не умеет хранить секреты, а Леонор вынуждает ее таиться, плохо то, что после этой истории Сандра уже никогда не доверится матери, это видно по ее глазам, не зря реакция Леонор произвела на нее такое жуткое впечатление. Всплеск праведного материнского гнева вызвал в дочери совсем не тот отклик, на который рассчитывала Леонор. Не исключено, что отныне для Сандры человеком, которому она сможет полностью довериться, станет Марти; Долорс приятно удивилась, обнаружив, что брат и сестра достаточно повзрослели и разом оставили позади — в той или иной степени — тот период в жизни девочек и мальчиков, когда они, превращаясь в женщин и мужчин, переживают своего рода помешательство, не дающее им до конца осознать различия между собой. Сегодня, когда ушли в прошлое все эти детские разборки, из-за которых они, как все братья и сестры, порой едва ли на части друг друга не рвали, Долорс убедилась, что Сандра открыла для себя Марти, а Марти — Сандру. И это уже навсегда.

Жизнь с Эдуардом не была легкой. Выйти замуж и тут же в этом раскаяться — вот чем обернулся ее брак. К счастью, молодая пара поселилась отдельно, неподалеку от еще одной их фабрики, которой Эдуард управлял самостоятельно. Долорс боялась, что поначалу им придется жить с родителями мужа: ей, болезненно переживавшей всеобщее внимание к своей персоне, только любопытной свекрови еще не хватало. Но нет, они переехали в Эшампле,[3]в ту самую квартиру, где она прожила вплоть до инсульта, перенесшего ее в это вот кресло в столовой Леонор. Эдуард на новенькой блестящей машине каждый день отправлялся на фабрику, которая располагалась в получасе езды от города. Долорс взяла с собой Мирейю. В конце концов, та была единственной, с кем она могла говорить обо всем. Она тоже вышла замуж, но не оставила свою хозяйку.

И стала самой лучшей моей подругой, напомнила себе Долорс. Единственной, на кого она действительно могла положиться и кто угадывал каждое ее желание, ну да, она так и осталась простой служанкой, так что из того? Мирейя — это особый случай. Она, Тереза и Марти — вот люди, способные ее понять, но Тереза и Марти не в счет, потому что они члены семьи.

— Ладно, ладно, все, с каждым может случиться.

Эти слова чуть слышно произнесла Леонор, которая вошла в столовую и поцеловала Сандру, все еще прижимавшуюся к Марти. Ее вечная манера просить прощения или давать понять, что она раскаивается в том, что успела наговорить. Сандра заулыбалась. В этом свитере она будет просто прелесть, надо постараться поскорее закончить работу, чтобы внучка еще успела поносить обновку этой зимой. В итоге свитер будет четырехцветный, Долорс решила вывязать еще кайму, рисунок которой нашла в одном из журналов по вязанию, что вместе с шерстью лежат в пакете под креслом.

Когда становишься старой, все вяжешь одним узором. И свитер. И носки. Все. Прежде чем выбраться из пещеры, или скорлупы, или из чего-то еще, где сидел в заточении, начинаешь подыскивать себе занятие, которое отвлечет тебя от происходящего вокруг. Или, напротив, заставит на нем сосредоточиться, все зависит от того, как ты смотришь на вещи. В любом случае это хороший способ отвлечься от мыслей о мире за стенами твоего убежища, не видеть ничего, что не касается твоей дочери, потом — двух дочерей, что не имеет отношения к твоим обязанностям идеальной хозяйки. Каждый прожитый день увеличивал расстояние между нею и воспоминаниями об исчезнувшем Антони, которого она иногда представляла в сыром бараке, иногда — в хорошем доме, с другой женщиной, с детьми. Прочь, прочь, убирайся, Долорс отчаянно искала, чем занять мысли, когда эти видения посещали ее по ночам, когда она плакала и спрашивала себя, зачем так поступила, ради чего, потом смотрела на Терезу, которая, к счастью, мало походила на отца, и говорила себе, что, в самом деле, нет на свете большей любви, чем любовь матери к своему чаду. Ты и не догадываешься, Тереза, на что я пошла ради тебя, даже не догадываешься, — обращалась она мысленно к дочери. А та смеялась: мама, ты так странно на меня смотришь, только на меня, больше ни на кого, наверное, у меня лицо, как у обезьянки.

Обезьянки, смотрите, смотрите, какие обезьянки! — кричала Сандра, когда ее в первый раз привели в зоопарк. И вместо того чтобы подобно другим детям застыть возле клетки с разинутым ртом, внучка, которой шел тогда то ли пятый, то ли шестой годик, начала гримасничать, передразнивая шимпанзе и подражая звукам, которые они издавали. Животные с любопытством уставились на девочку, а та по-настоящему вошла в роль. Она уже в пять лет была актрисой. И разыгрывала целые спектакли.

А вот сейчас она ничего не разыгрывает. Сейчас она плачет взаправду. Бедняжка Сандра, единственная драма, в которой она не знает, как играть свою роль, это драма жизни.

Долорс пришлось четыре раза распускать все, что она связала. Ну ладно, первый раз — из-за того, что неправильно посчитала, сколько петель надо убавить. Но остальные три раза она просто сбивалась со счета, потому что невозможно сосредоточиться, когда вокруг творится форменное безумие. Долорс только диву давалась, глядя на то, что происходит в доме по выходным, — сплошная нервотрепка. Не будь Леонор ее родной дочерью, а Сандра и Марти внуками, она, может, посмеялась бы над этим, и все, но они ведь ей не чужие, вот и болит душа, видя, как все катится к концу — предсказуемому, это да, но оттого не менее горькому, как рушится то, что не может не разрушиться. Долорс покрепче сжимала крючок и продолжала вязать, убавляя петли, и старательно считала, вернее сказать, пыталась считать, потому что стоит ошибиться, и проймы получатся слишком широкими, а спинка зауженной, вот так, одна петля с одного края, одна — с другого, очень хорошо, ох уж этот конец недели, тут не подстрахуешься, никогда не знаешь заранее, как пойдут дела и сколько успеешь сделать. Единственное, что ей известно наверняка, так это то, что ни один человек не способен учиться на чужих ошибках, ну, и еще то, что сейчас в комнате никого нет, кроме ее самой и Леонор. Леонор ничего не говорит, только что-то напевает, должно быть, все-таки влюбилась в своего мерзкого патрона, хотя вряд ли, да нет, дочка, не может быть. Ой-ой-ой, опять сбилась, здесь же нужно убавить всего одну петлю, а не три, опять распускать… Ну, Долорс, давай, соберись, а то ты провозишься с этим свитером до самой весны и бедняжке Сандре не удастся его поносить до следующего года, так что выкинь из головы всякие глупости и сосредоточься на счете.