Прижав Пи Джея к груди, я последовала за Полом, Руби и похоронным агентом внутрь здания.

В холле уже собрались журналисты. При виде Пола они тут же ринулись к нему со словами соболезнований и просьбами уделить им хотя бы пару минут. Почти все держали наготове ручки и блокноты, двое вооружились камерами. Взяв меня и Руби за руки, Пол прошел мимо них. Джин Келлерман пыталась поймать мой взгляд, но я отвернулась.

Мистер Вагнер что-то резко сказал столпившимся репортерам и, закрыв дверь, ведущую в главный зал, поспешил за нами.

Взглянув на гроб, установленный на постаменте, Пол одобрительно кивнул похоронному агенту и, отойдя в сторону, закурил. Мистер Вагнер присоединился к нему, и они приглушенно о чем-то заговорили, почти соприкасаясь головами.

Я тоже подошла к гробу. Любопытный Пи Джей попытался вырваться из моих рук, потянувшись к покойнику, однако я отпрянула и встала так, чтобы малыш заинтересовался цветами в вазах и мог потрогать лепестки тигровых лилий и цветки перекати-поля.

Рассматривая Генри, я заметила, что сейчас его сходство с Полом было не таким разительным, как прежде. Волосы были небрежно зачесаны на правую сторону, лицо приобрело желтоватый оттенок, и все же худощавая фигура с узкой талией и длинными ногами очень напоминала фигуру Пола.

Внезапно я представила мужа без одежды. Дома он частенько ходил нагишом, и особенно любил по утрам стоять перед окном гостиной, потягивать кофе и смотреть на залив. А я в это время готовила завтрак и любовалась совершенной формой его бедер и упругих ягодиц.

Находясь у гроба Генри, с ребенком на руках, я почувствовала, как мое лицо обожгла краска стыда от столь непристойных мыслей, и отвернулась. Оглядевшись в поисках Руби, я заметила ее в углу зала: я ожидала, что девочка подойдет к гробу, но она стояла не шелохнувшись, скрестив руки на груди. Лоскутная сумка на длинном ремне покоилась на бедре.

– Руби? – Я подошла к ней, желая тронуть за руку или откинуть волосы со лба, чтобы хоть как-то выразить свое сочувствие, но взгляд ее, устремленный вдаль, мимо меня, говорил о том, что мне лучше держаться подальше. – Тебе что-нибудь принести? Стакан воды например?

Руби отрицательно покачала головой и принялась изучать свои кеды.

Я не знала, что еще сделать, поэтому встала рядом с Полом, приготовившись встречать тех, кто желал проститься с Генри.

Стоя в душном помещении и глядя прямо перед собой, Руби старалась ни о чем не думать, хотя остановить поток мыслей было невозможно.

Она не верила в загробную жизнь, но знала, что, если думать о покойных хорошо, они могут стать утешением, как если бы теплые мысли вернули им живое, теплое тело, и тогда складывалось ощущение, что они рядом и дышат одним воздухом с живыми. Так на протяжении многих лет Руби думала о своей бабушке. Так она могла бы поступать со всеми, кто был ей дорог и кого уже нет в живых.

Сейчас она могла бы подумать так же об умершем отце, но не стала.

Руби вспомнила похороны бабушки, которые состоялись в финской лютеранской церкви в Бруклине. Бабушка всегда носила серебряный медальон на цепочке, в котором хранились фотографии дочери и внучки, и, прежде чем закрыть крышку гроба, пастор спросил Силью, не хочет ли она забрать медальон.

Мать отрицательно покачала головой.

– Tytär, – легонько коснулся ее руки пастор, – я посоветовал бы вам забрать украшение вашей äiti. В земле от него не будет проку, но оно станет памятью для вас и вашей маленькой tytär. – Он посмотрел на Руби своими полными сострадания голубыми глазами и настойчиво произнес: – Если вы не заберете его, Силья, то наверняка будете об этом жалеть.[9]

И тогда мать передумала и кивнула. Пастор снял медальон с шеи бабушки и передал матери, а та убрала его в сумку.

За все прошедшие с того дня годы Руби ни разу не видела, чтобы мать надевала медальон. Он так и лежал нетронутый в ее шкатулке с украшениями. И все же Руби считала, что пастор был прав. Хорошо, что кулон хранится в доме.

Как же опечалилась бы бабушка! Нет, не из-за того, что Силья не носила медальон, а из-за недавних событий, произошедших в их семье.

Если и существует рай, то бабушка наверняка находилась там, ведь за всю свою жизнь она не совершила ни одного скверного поступка. На еврейском языке скверный поступок называется «aveira». Когда Руби жила на Лоуренс-авеню, ей рассказала об этом одна из соседских девочек. Девочку звали Сара, и она была единственным еврейским ребенком в округе. Руби и Сара подружились, поскольку ни у той ни у другой не было братьев и сестер. К тому же Руби была единственной финкой в округе, а это почти то же самое, что быть еврейкой.

– Aveira – это противоположность mitzvah, – объясняла Сара. – Но не полная противоположность, потому что mitzvah – это любое доброе дело, а аveira – особенный грех.

– Например? – поинтересовалась Руби. – Что за особенный грех?

– Ну, например, когда отбирают подаяние у бедных. И всякие глупости из Библии. Вещи, которые люди давно уже не делают. Раньше считалось грехом возводить алтарь из камней, вытесанных с помощью металлических орудий.

Руби задумалась.

– А как насчет убийства? Убийство считается аveira?

Сара уверенно кивнула и ответила, что, конечно, считается.

Вскоре семья Сары переехала в Нью-Джерси. Девочки пообещали писать друг другу и даже приезжать в гости, но так и не выполнили этого обещания. Это было очень печально, поскольку с тех пор Руби так больше и не обзавелась подругами своего возраста.

Будь ее бабушка еврейкой, про нее говорили бы, что она не из тех, кто совершает аveira. Наверняка ее считали бы той, кто все время творит mitzvah. Она наверняка пребывала в раю и с печалью взирала с небес на землю.

А как насчет отца Руби? Окажется ли он в раю?

Нет. На это не было ни малейшей надежды.

Я стояла за спиной Пола и робко улыбалась входившим в зал. Мне вежливо кивали, но не пытались заговорить. Несколько раз я слышала сказанную шепотом фразу: «Это его молодая жена».

Пол никому меня не представлял. Со стороны это выглядело так, словно он вообще забыл о моем существовании. Я чувствовала, как в душе поднимается волна негодования, но потом, словно услышав голос матери, напоминала себе, что раздражаться неприлично.

Репортеров и фотографов в зал не пустили. Среди тех, кто пришел проститься с Генри, в основном были мужчины, но я заметила и нескольких женщин. Все они показались мне людьми среднего возраста или даже старше. На них были темные наряды, а мужчины снимали при входе головные уборы и смиренно держали их в руках. Кому-то Пол жал руку, кому-то кивал, а с кем-то перекидывался парой фраз, только я не могла их расслышать.