Сияние чужого Дара ослепило Беляна, резануло по глазам, ужалило внезапной болью. И страшная глухая ярость наполнила душу пленника до краев. Она душила, мешала думать, застила сознание. Он уже не видел ничего от гнева, от невозможности отпустить злость и обиду.

…Ильгар успел увернуться, хотя движение кровососа было стремительным и внезапным. Выуч ударил метнувшуюся к нему смазанную тень, та взвыла, захрипела, прянула в сторону, бросилась к стене. Отскочила. Кинулась снова.

— Зоран, оберег! — успел прокричать ратоборец за миг до того, как Ходящий упал на него сверху…

Неслышимый, но при этом раскатистый и гулкий звук ударил по ушам, взорвался в голове. Белян не понял, что это такое, да и задумываться не стал. На его стороне были сила, скорость и злоба. А человек… он слишком медленный и неповоротливый.

И всё-таки Охотник успел ударить. В каморке было тесно — не развернуться. Правый бок взорвался жгучей ослепительной болью. Узник взвыл, чужая Сила отшвырнула его в сторону. Он едва устоял на ногах и тут же снова бросился. Ударил наотмашь, чтобы убить, снести голову с плеч. Ух, сколько же в нём мощи! Однако человек ловко пригнулся, и тут же снова что-то чиркнуло по боку. Пленник взревел и рванулся прочь.

Не смогут. Они не смогут его остановить. Ни один.

…Ильгара с размаху приложило об стену. На миг перед глазами всё помутилось, но боли он не почувствовал — лишь злость. Вот же тварь! Там ведь Зоран у двери. Не отобьется!

Послушник рванулся туда, где катался по полу клубок из двух сплетенных тел. Навалился сверху, вцепился тому, кто явно одерживал победу, в волосы. Дар вспыхнул, охватывая голову кровососа. Ходящий выгнулся и заорал, но вместо того, чтобы ослабнуть, рванулся с ещё большей яростью, оставляя в кулаке у обережника клок волос…

Низкую дверь Белян сорвал с петель. Она с треском грохнулась об стену. Позади кричали, но беглец уже не слушал, он рванул вперед, по длинному коридору, туда, где ждала свобода. Он им всем покажет…

…Зорана дёрнули вверх, ставя на ноги. Ильгар рявкнул в лицо колдуну:

— В покойницкую, бегом! Скажи, чтобы заперлись! — и ещё толкнул для скорости, а сам бросился в другую сторону, видимо, к людским.

Выученик Донатоса мчался коридорами, сжимая в руке нож. В голове билась только одна мысль, дарившая хоть какое-то облегчение: успел сломать оберег, успел подать сигнал тревоги. Гулкое эхо сорвавшегося Дара разошлось по Цитадели, оглушая. Волна Силы пронеслась, встряхнув каждого Осенённого Крепости. Наверху уже вскинулись креффы, уже оружаются. А этот говнюк никуда не денется. Поймают. Главное людей предупредить, чтобы не высовывались, вон, в нём силища какая…

После дня работы на поварне девушки устали, словно чернавки. С раннего утра до позднего вечера три подружки крутились, как белки в колесе, едва-едва успевали оборачиваться под окрики старшей кухарки. То репы начистить, то лук накрошить, то крупу перебрать, то посуду помыть.

Клёна сызмальства помогала матери, но одно дело на троих-четверых чугунок напарить, а другое — на прорву молодых здоровых парней, которые едят, словно последний раз в жизни.

А Матрела посмеивалась, мол, ничего, обвыкнетесь, девоньки.

На счастье «девонек» тяжелую работу поручали молодшим послушникам — они выносили помои, таскали воду и дрова на истоп. Но и без того работницам хватало дел. Так что к вечеру, употевшие, раскрасневшиеся они только и мечтали, что об отдыхе.

— Уф, аж ноги гудят, — Нелюба опустилась на лавку и убрала с потного лба выбившиеся из косы волоски. — Надо в мыльню сходить, а то, словно в бороне весь день ходила — так упрела.

— Да-а-а… — мечтательно протянула Клёна. — И одежу надо взять, простирать.

Цвета кивнула:

— Давайте за чистым сходим и у входа на нижние ярусы встретимся.

На том и порешили.

В своей коморке Клёна достала из ларя смену одёжи, обтирочную холстину, гребешок и огляделась — не забыла ли чего? В этот миг душу словно кольнуло: надо бы поглядеть рубахи отчима, собрать те, которые пора постирать да посмотреть, не починить ли какую. Они ж на нём горят, как проклятые!

Перебирая Клесховы рубахи, девушка наткнулась на стоящий в углу сундука кувшинец. Наткнулась и оцепенела. Взяла в подрагивающие руки, погладила глиняные бока, словно не сосуд в руках держала, а живое что-то, родное… Потому что кувшинец был из дома. Дарина обычно снимала в него сливки. Вот и крохотный скол на горлышке — это Эльха стукнул, когда в бадье полоскал.

Клёна смотрела на столь знакомую ей вещь, а та казалась нелепой и неуместной в стенах Цитадели. Вот и всё немудреное наследство, которое осталось от некогда счастливой семьи: шаль старая да этот кувшинчик, на дне которого что-то плещется.

Девушка сняла заботливо обмотанную тканью крышку и понюхала содержимое сосуда. Пахло травами — терпко и горько. Надо будет спросить у отчима, что там такое, неужто мамино?

А пока она убрала кувшинец обратно и обложила чистыми рубахами. Не разбился бы. И тут же встрепенулась, идти пора! Нелюба с Цветой, поди, заждались.

Спускаясь вниз, Клёна молилась, чтоб не попалась на пути Нурлиса. Впусте. Та выкатилась из какого-то угла и заскрипела:

— Ты чего тут колобродишь на ночь глядя? Нет бы спать шла, зеленая вся, ажно жилы, вон, сквозь кожу просвечивают. Так нет, ходит…

— Да я помыться, — виновато ответила девушка. — И не поздно ещё, только-только стемнело.

— Не поздно ей, — ворчливо отозвалась старуха. — А это что у тебя?

Бабка, подслеповато прищурив глаза, разглядела в охапке одежды, которую Клёна прижимала к груди, рукав чёрной рубахи.

— Отцовы рубахи взяла постирать…

— Ишь ты… отцовы. Ну, иди, стирай, — карга посторонилась и сказала в спину поспешно удаляющейся Клёне: — Гляди там воду-то не лей без меры, а то знаю я вас. И бате своему передай, как увидишь, чтоб до весны за новой одёжей не приходил! Повадился.

Клёна в ответ кивнула и заторопилась прочь.

По счастью, Цвета и Нелюба не стали её дожидаться, ушли в мыльню вдвоём. Поэтому, когда она явилась, обе уже вовсю плескались. В клубах пара мелькали обнаженные тела, распущенные косы, слышался смех.

— Ты чего так долго? — спросила Нелюба.

— К отчиму ходила, вот, рубахи собрала… — стесняясь неведомо чего, ответила девушка, а про себя гадала — отчего при подругах так и не может заставить себя назвать Клесха отцом? Поди, пойми дурь собственную. При бабке смогла, а при них нет, словно кость в горле застряла.

Пока Клёна стирала, распаренные девушки поочередно терли друг друга мочалом и смеялись, как в родных Лущанах пошли топить баню, да испугались неведомо как забежавшей туда кошки, приняли за банника, уж визжали, уж вопили, едва не вся деревня сбежалась!