Выходит, отвечая только за себя, мы поступаем крайне бестактно. Я не отрекаюсь от себя, я развиваюсь, высшая добродетель велит мне изменить моим обязательствам, я неверен, ибо верен себе самому. Софизм превращает вероломство ренегата, пренебрегающего своими добровольными обетами, в самую возвышенную этику. Если быть самим собой — достаточное условие непреложной правоты, то нынешний культ подлинности прямиком ведет к торжеству хамства. Для достижения согласия с собой нам предлагается отвергнуть ханжество и всякую необходимость щадить другого[60]. Как только собеседник предупреждает, что будет искренним, готовьтесь выслушать массу неприятного. Хамство — принцип отношений, противоположный галантности: обращение с другим как с инструментом, от которого избавляются после использования.

Мистика прозрачности сродни травле: сообщая другому обо всех моих сомнениях, о малейших колебаниях сердца, на которые он должен реагировать, как сейсмограф, я держу его под непрерывным обстрелом. Политика откровенности является прежде всего политикой недоброжелательства: кто говорит всё, тот злословит, в то время как, умалчивая, мы проявляем деликатность. Я благодарен другому за то, что он скрывает от меня некоторые свои мысли. Сколько раз мы предпочли бы не знать и повторить то, что сказал принц Клевский своей супруге перед смертью: «Зачем вы открыли мне страсть, которую питали к господину де Немуру, коль скоро ваша добродетель не умножилась настолько, чтобы ей воспротивиться? Я так любил вас, что был бы рад обманываться, признаю это к своему стыду; я жалею о ложном спокойствии, которого вы меня лишили. Зачем вы не оставили меня в безмятежном ослеплении, которым наслаждается столько мужей?»[61]Известна кантовская притча о человеке, скрывающемся от преследования убийц в чужом доме. Долг хозяина дома, — говорит Кант, — выдать его, повинуясь универсальному нравственному закону: ложь есть зло всегда и везде[62]. Бенжамен Констан иронизирует над этим примером и, споря с Кантом, напоминает, что есть долг не менее неукоснительный: спасти жизнь ближнему. Высказывая супругу правду — всю правду, как это делается в суде, — мы подвергаем его невыносимому шантажу. Классическая мораль оказывается вывернутой наизнанку: мы лжем — стало быть, другой нам дорог, и сохранение отношений важнее, чем стремление выложить всю подноготную. Молчание — оберегает, признание — разоряет. В противоположность жестокой откровенности следует отстаивать принцип предупредительности и сдержанности. Двоедушие оказывает браку добрую услугу: уж лучше полуправда исповеди, чем правосудие исповедальни.

К тому же обман, бесспорно, имеет эротический потенциал: страх быть застигнутыми врасплох, импровизированные рандеву, общие секреты придают подпольным ласкам насыщенность вкуса, которой лишена баланда супружеских объятий. Ложь не всегда служит сокрытию истины, порой лгут, стремясь придать жизни интенсивность. Например, у Пруста любимая женщина героя развивает экстравагантные фантазии, защищаясь от настойчивости любовника, подобно каракатице, выпускающей свои чернила с целью прогнать незваного гостя. В данном случае то, что кажется нелепейшим искажением реальности, оборачивается правдой. В предательстве по отношению к родителям, супругу, друзьям есть головокружительный соблазн: удар в спину наносят только своим, зная их слабые места. Близкий друг бывает способен на самый коварный обман. Тайные козни любовников, плетущих интриги, чтобы друг друга уничтожить, завораживают своей низостью. Насколько нам известно, охотники пригреться у чужого очага и заодно поживиться чужим добром не перевелись, будто по волшебству. Есть паразиты брака — такой не успокоится, покуда в самом крепком союзе не пробьет бреши. (Частенько совместная жизнь оказывается терпимой лишь с появлением на ее горизонте манящей точки схода, таинственного безбилетного пассажира. Тогда любовный треугольник становится условием счастья вдвоем.) Порой ищут случая завести роман с кем-то из лучших друзей (подруг) спутника жизни, превращая приятельство в промискуитет: хмель обмана, приправленного перцем фамильярности, сильнее кружит голову. В этом парадокс пагубного соседства: оно строит прочные узы, чтобы успешнее их расстроить. Доверие поощряет вероломство, предатель вначале всегда был братом, товарищем.

Существует немало способов стать клятвопреступником, не вступая в отношения с третьим лицом: уйти в себя, «забастовать», отменяя удовольствия, улыбки, разговоры. В строгом, неукоснительном соблюдении физической верности может заключаться нечто невротическое: энергия, затраченная на сопротивление греху, оборачивается против любви к другому, на которого мы злимся за то, что должны прилагать такие усилия. Кажется, Махатма Ганди любил проводить ночи среди обнаженных женщин, испытывая свою стойкость. Некоторые считают себя постоянными, а на самом деле всего-навсего ленивы, предпочитая блаженное спокойствие треволнениям мимолетных свиданий. Другие наслаждаются искушением, не поддаваясь, — это искатели острых ощущений: они любезничают с незнакомыми лицами, а затем увиливают. Такие любят не мужа или жену — им нравится испытывать свою неотразимость и силу воли. Они могли бы сказать, как псалмопевец: «Искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое» (Пс 25,2). Тем же руководствуется и «динамистка», сводя мужчин с ума и никогда ничего им не позволяя. Дени де Ружмон с восхищением передает анекдот, рассказанный одной из его приятельниц. Попытавшись кокетничать с женатым мужчиной и не добившись толку, она услышала на прощанье: «Я прибавлю вас к моему списку mille е tre»[63]. Имелись в виду женщины, которых он отверг, храня верность жене. Подобное упражнение не говорит о постоянстве сердца, но выдает натуру хвастуна, жаждущего упиваться собственной силой, не применяя ее. Это тщеславие под маской нравственного закона. «Насилие, совершаемое над собой, дабы остаться верным любимому, немногим лучше неверности», — говорил Ларошфуко.

Запретить проституцию?

Социалисты и феминисты ожидали, что с исчезновением буржуазной семьи исчезнет и проблема проституции. Воспитание и социальная революция должны были уничтожить эту язву. В 1936 году Вильгельм Райх предсказывал, что с приобщением к половой жизни молодых девушек придет конец порнографии и сексуальному рабству. Но, хотя женщины в наши дни без сомнения стали свободнее, по крайней мере в демократических странах, порок продолжает свирепствовать. Можно найти тысячу объяснений его устойчивости, хороших или плохих, и среди всех причин на первом месте одна: торговля любовью будет существовать всегда, потому что свобода не гарантирует справедливого распределения наслаждений, слишком многим удовольствие недоступно из-за бедности, непривлекательности, возраста.