незадолго до этого отелившаяся корова чуть не поддела его на рога. Волчонок ловко увернулся и забежал за Калю, словно понимал, что он один может его защитить. Пастух радостно схватил его на руки и прижал к груди.

— Ну что, дурачок, теперь ты понял, кто твой самый верный друг? Ну-ну, сиди тихо.

Волчонок и впрямь понял. Он поднял мордочку — его теплое дыхание коснулось лица пастуха — и, как ребенок, ткнулся носом ему под мышку. Калю прижался теплой щекой к ушам зверька, а когда потом опустил его наземь и зашагал прочь, волчонок доверчиво и покорно поплелся следом.

С этого дня между человеком и зверем завязалась молчаливая крепкая дружба.

В тот год осень пришла рано. С гор налетели северные ветры, им навстречу с востока задул не менее холодный ветер, лес пожелтел, птицы улетели на юг, стада бродили в поле. Их выгоняли на пастбище только на день, а ночевали они в деревне, в загонах.

По утрам Калю открывал широкие ворота, и овечья отара привычно направлялась в поле. Следом неторопливо шел Калю, переваливаясь на своих коротких ногах, с посохом на плече, через который была перекинута теплая безрукавка. За ним, не дожидаясь зова, трогались собаки — впереди бежал старый Каракачан, за ним — псы, а у ног пастуха трусил волчонок. Калю стал брать его с собой. Овцы и молодые собаки свыклись с ним. Один только Каракачан все еще косился на него и скалил зубы. Но волчонок бегал за пастухом, как тень. Куда бы ни шел Калю, он, понурившись, брел следом, безучастный ко всему, что происходило вокруг.

Калю пробовал играть с ним, но волчонок смотрел на него уныло и печально. Тогда пастух совал руку в свою глубокую сумку, отламывал краюху плохо пропеченного кукурузного хлеба, которым кормили собак, и бросал ему. Волчонок с жадностью поедал хлеб. Его мучил вечный голод, постная еда не приносила сытости. А Калю избегал давать ему мясо, чтобы не будить в нем инстинкт дикого зверя.

Далеко остались те счастливые дни, когда поутру заботливая волчица-мать совала ему в пасть полуразжеванные куски теплого мяса, пропитанного кровью.

Но вечерами, казалось, по телу волчонка пробегал какой-то таинственный ток. Он вскакивал на свои сильные лапы и, вздернув голову с поднятыми торчком ушами, впивался глазами в темноту. Каждый случайный звук, каждый шорох заставлял его настораживаться. Время от времени он срывался с места и, словно не слыша сердитых окриков пастуха, беспокойно обнюхивал землю и воздух.

— Дичает! — огорчался Калю. — Как стемнеет — не находит себе места. Но ничего, со временем обвыкнет…

Наступила зима. Овец уже не выгоняли на пастбище, держали в загонах. Облюбовав в задней части широкого двора просторное место, хозяева обносили его плетнем. С северной стороны устраивали низкий соломенный навес. В не слишком холодные ночи овцы спали под открытым небом, а в дождь и вьюгу сбивались в кучу под навесом, не смыкая глаз до утра. С наружной стороны навеса, у самого плетня, в нескольких местах устанавливались собачьи конуры. У каждой собаки была своя конура — свой сторожевой пост. Ночью хозяин обходил загон, и горе было тому псу, которого не оказывалось на месте.

Нынешней зимой волчонку тоже смастерили конуру. Сперва Калю оставил его непривязанным, но волчонок не хотел лежать в конуре на подстилке, На вторую ночь запертый в будке волчонок сделал подкоп и выбрался на волю. Калю попробовал посадить его на веревку — он ее перегрыз. Тогда раздосадованный пастух вбил посреди будки крепкий кол и посадил волчонка на железную цепь. Волчонок смирился. Он по целым дням лежал на соломе, но никогда не сворачивался клубком, как собаки, а растягивался во всю длину и, положив голову на передние лапы, не смыкал горящих, похожих на два раскаленных угля, глаз. И куда бы ни пошел пастух, повсюду его встречал все тот же огненный взгляд.

Днем же волчонок становился другим — послушным, смирным, почти робким. Но незадолго до рождества произошло событие, которое взволновало всю деревню. Наступил сочельник. В этот день крестьяне кололи к рождеству свиней. Допоздна во всех дворах раздавались людские крики и пронзительный визг животных. Над деревней клубились облака сизого дыма, воздух был насыщен запахом паленой щетины, горелого мяса, крови.

Калю тоже зарезал огромного борова. Во дворе развели огонь, опалили кабанью тушу и принялись ее скоблить. По двору сновали люди с выпачканными кровью руками. Тут и там растекались лужицы крови. Псы лизали пропитанный кровью снег, остервенело набрасываясь друг на друга. Волчонок тоже был там. Но он сидел в сторонке, навострив уши и нервно вздрагивая. Люди поглядывали на него, шутили, бросали ему кусочки мяса:

— Держи, Волчок, будет тебе говеть!

А Калю сердился: запрещал давать волчонку свежину, пахнущую кровью.

Вдруг кто-то швырнул ему большой кусок кишки. Волчонок вцепился в подачку, зажал ее лапами и меньше чем за минуту разорвал и съел, давясь большими кусками. Люди смотрели на него, изумленные его жадностью.

До самого вечера Калю не спускал с него глаз и успокоился только после того как отвел его в конуру и посадил на цепь. Над заснувшей деревней воцарилась тишина. С неба светил ущербный месяц, озаряя пустынные улицы и покрытые снегом крыши. Дом Калю тоже погрузился в сон. Калю, молодой, еще неженатый парень, спал в одной комнате с родителями. Около полуночи отец проснулся в тревоге. Его разбудил чей-то голос: старику показалось, что он услышал сквозь сон какой-то странный крик. Он открыл глаза и прислушался. Крик повторился, протяжный, далекий, словно долетающий из-под земли. Кто это кричал — человек или зверь?

— Калю, Калю, ты спишь? Проснись!

Калю, который и ночами был начеку, вскочил и сел в постели.

— В чем дело, отец? Зачем ты меня будишь?

— Да ты послушай!

Крик раздался опять, он был слышен уже яснее: два отрывистых тявканья, напоминающие собачий лай, и протяжный утробный вопль — не то человеческий плач, не то вой собаки.

— Что это?

Калю не ответил. Он вскочил, накинул кафтан — спал он, как всегда, с онучами на ногах — и бросился во двор.

— Разве не слышишь? Волчонок воет! — крикнул он, захлопывая за собой дверь.

На освещенном луной дворе пастух на секунду остановился. В соседних дворах неистово лаяли собаки, а здесь царила мертвая тишина. Он побежал к загону и вдруг застыл на месте: из конуры волчонка донеслось знакомое отрывистое тявканье и протяжный вой — низкий басовый звук постепенно переходил в долгое пронзительное завыванье. У пастуха, парня не робкого десятка, по спине побежали мурашки. Он бросился к конуре, крепко сжимая