В карих глазах пляшут чертики смеха и удовольствия, не улыбнуться в ответ на такую обаятельную улыбку невозможно.

Что ж, пожалуй, мне нравится этот человек. Он любопытен, забавен... в конце концов, мне встречались люди намного хуже.

Попрощавшись, Михаил ушел. Но мне еще нескоро удалось переключиться на пейзаж и разогнать кистями и красками магнетизм ауры Панина, устраивавшей слайд-шоу то из раздраженного взгляда красивых умных глаз, то из сжимающихся в гневный кулак пальцев, то из счастливой искренней улыбки.

Неужели я влюбляюсь?

Нет, это глупо, полная ерунда!

У меня есть Леня, он тоже судебный медик, мы вместе сто пятьдесят лет и я надеюсь, совместно прожитого времени будет минимум веков пять. Мне хорошо с моим мужем. И потом, где я еще найду мужика, который с пониманием отнесется к тому, что жена чаще режет трупы, чем мясо для отбивных?!

Пейзаж, разумеется, вышел посредственным. Когда голова занята другим, к мольберту вообще лучше не подходить, его не обманешь.

Что ж, новый лист бумаги портить смысла не было. В другой раз. Зелень, желтизна, синева и прочие оттенки едва начинающей тлеть осени стоят того, чтобы их рисовать в состоянии настоящего вдохновения...

В замок я возвращалась чин чинарем – по аллеям, через террасы.

Прогулки перед окнами комнаты Айо слишком дорого обходятся моей психике.

Не хватало еще вырастить здесь стрессорную острую язву желудка или мелкую аденому в надпочечниках. Хотя, строго говоря, все это по нашей классификации – показатель не психологического стресса, а физиологического, заболячек каких-нибудь тяжелых. Психика, психология – не наша епархия.

– Я тут это... Денег принес. И еще подумал – может, вы хотите спортом заняться? Так я вам программу тренировок составлю. Вес подберу, упражнения. Тренажерный зал здесь есть. А еще я, – на лице торчащего под дверью моего номера Вована появилось скорбно-жертвенное выражение, – даже пробежки с вами буду делать. Хотите? У меня, конечно, мениск травмирован, операцию надо делать. Из-за дурацкого колена я даже в соревнованиях давно уже не участвую. Но ради вас...

Дурак-мужик. Какой у него выбор? Прекрасная мадонна Олеся с истеричным младенцем Антоном-Эмо, да светловолосая Белоснежка Юленька Семенова. Тетушку Алену в свете помешательства и свежеосчастливленную хомутом семейной жизни Марину оставим за скобками. Но здесь же табунок симпатичных горничных! Разул бы он глаза, честное слово!

Сразу, что ли, продемонстрировать фотографию с внучкой?

Однако ведь этот специалист по пауэрлифтингу тысячу рублей притарабанил – большой пакет корма можно купить, пол-ящика консервов, много гречки или противоблошиных ошейников...

Я так и не успела решить, как поступить с Вовчиком.

Возле лестницы раздался гулкий шлепок и у меня сразу же тревожно заныло сердце.

Я слишком хорошо знаю этот звук разбивающегося тела. Было дело: во время дежурства нас со следователем вызвали на суицид. Пока я осматривала размазанные по асфальту останки парнишки, его находящаяся в шоковом состоянии подружка сиганула вниз и плюхнулась рядом. Она не разбилась насмерть, переломанную, с торчащими из ран костями и наверняка разорванными органами брюшной полости, ее погрузили на носилки «Скорой помощи». У врачей такая работа – спасать. Спасать, когда яснее ясного: человек – не жилец, спасать, даже если хотя бы облегчить уход невозможно, даже если невольно ощущаешь присутствие ангела, который ждет освобождающую из тела душу. Девчонка стонала так, что у видавших всякое оперов блестели глаза... Такое не забывается, на кинопленке моей памяти запечатлены все подробности. Шлепок, пара секунд ступора, потом крик мучительной боли...

Теперь – нет, я ошиблась, я очень хочу ошибиться, я сама себе все придумала, у меня просто профессиональная деформация, могла упасть какая-нибудь вещь, предмет – только бы этого не было, только...

О, Господи...

Со стороны лестницы, там, откда послышался звук, похожий на производимый падающим телом, стали слышаться протяжные стоны...

Варенька, любимая, ненаглядная...

Ее все время хочется рисовать – пером, акварелями; в атласном капоте и блондовом чепце, теперь вот – в платье испанской монахини.

Потуплен скромный взор. Лицо – на бумаге, как и в жизни – не красиво ошеломляющей красотой, хотя черты скульптурно правильны. Ровный профиль, полукруглые темные бровки, выразительно очерченные губы. Простой крестик на целомудренно, высоко закрытой глухим платьем груди, черное покрывало наброшено на светлые волосы. У Вареньки темные глаза и пшеничные локоны – дивное необычное сочетание, но на этой акварели ее красивые косы спрятаны.

Еще бы боль свою спрятать...

– Прости меня, – прошептал Михаил портрету Вареньки, закрепленному на мольберте. – Я все сейчас тебе объясню. Понимаешь, Катерина твоего брата не любила. Вот нисколечко не любила. Да, я хотел расстроить свадьбу. Я обманывал Алексея, подло обманывал. Сказывался больным; он, места себе не находя от беспокойства за меня, не ехал на бал – а я ехал, ехал и танцевал там с Катей. Все для пользы Алексея, а вот послушай, что я еще тебе скажу...

Михаил запнулся. Посмотрел на свою акварель, на выписанное самой любовью лицо Вареньки – будто бы по-настоящему увидел ее перед собой, и слова застряли в горле.

Очень честная, с живым, не свойственным большинству женщин умом, набожная, светлая, добрая. Чистая и стремительная, как горная река... Все детство ее дразнили из-за родинки над левой бровью: «У Вареньки родинка, Варенька – уродинка». А она не сердилась, всегда прощала.

Такой кротости и милосердию совестно врать.

Не Алексей тогда тревожил Михаила, нет. Что за него переживать – любит Катю до безумия, жениться вздумал, Сушкова согласна. Любит же Катя Алексея, не любит – это всегда так переменчиво, непостоянно, сложно определяемо. По большому счету, все выходило для Лопухина наилучшим образом, надобно поздравлять его было.

И даже на Сашеньку Верещагину нечего пенять. Конечно, она забросала Михаила письмами: Алексей женится, надо помешать, так как счастья он в браке с Катей не найдет... Строго говоря, не от доброго сердца Сашенька так поступала, вовсе не от доброго. Сушкова ведь, хоть и живет в богатой семье, сама – бесприданница, взаправдашняя подруга радовалась бы, что выискался кто-то, кто берет Катю без причитающихся ей крепостных и имения. А уж когда Лопухин решился, молодой, красивый, богатый – тут не расстраивать свадьбу надобно, а помогать, молиться, чтобы свершилось намеченное. Эх, Катя-Катя, глупая, доверчивая... Ни о чем не подозревает, до сих пор верит Сашеньке, и делится с нею всем, и плачет. А та всегда ее ненавидела; непонятно почему, но сызмальства все, что делала Сашенька, направлено было супротив Катерины – под видом ближайшего, разумеется, дружеского участия.