Увы, не Алексей, не Саша в этой истории главные – сам прежде всего виноват.

То есть это теперь выходит – виноват. А прежде...

Михаил вздохнул, вспомнив, как радовался возможности поквитаться с miss Black eyes за детские обиды.

Заставить ее влюбиться, унижаться, страдать неистово – от этих перспектив захватывало дух.

Что Лопухин! Вынудить Катю дать ему отставку оказалось проще простого; едва минула неделя после первой их встречи на балу – сразу же переменилась она к Алексею. И от этого захотелось унижать ее больше и больше, поработить, подчинить своей воле, провести через все круги страданий и боли...

Кате не шли гладкие прически – она постоянно гладко зачесывала волосы со лба. Стоило лишь сказать: «Мне нравится, когда у вас кудри убраны, а до других вам что за дело!». К маскераду ей сшили платье: тяжелой парчи, темно-зеленое, расшитое золотом и стеклярусом. «Ни танцевать, ни вздохнуть в нем не могу», – пожаловалась Катя во время кадрили. Что ж, отлично... она покорно надевала это приметное неудобное платье на каждый следующий бал, и все стали вослед шептаться: «Почему Сушкова уже вторую неделю в одном и том же наряде?» Потому, да потому! Месть – это такое чувство, жадное, страстное, что ни сделаешь ему на потеху – только дразнишь, лишь распаляешь аппетит...

Взять ее как дворовых девушек, как барышень известно в каком заведении – это тоже было заманчиво и возможно. Остановило лишь одно. Не стала бы Катя жить потом. Это не его шутливые угрозы: «Я буду драться из-за вас с Лопухиным, двоим нам нет места на этой земле». В ее черных глазах тогда пылала такая любовь, что, обманись она, этот огонь испепелил бы ее...

Но что такое смерть? Miss Black eyes уйдет и забудет свою боль, в том небесном краю, как принято считать, боли нет, только счастье. Поэтому – пусть живет. Пока живет – с ней пребывает и обида ее. Пускай же помнит и страдает...

Впрочем, и без того, без Катиной любви, было сладко. Видеть эту гордячку, красавицу, раздавленную, униженную, с молящим, полным слез взором... Говорить ей холодно: «Я больше не люблю вас. И вы знаете, похоже, я никогда вас не любил». Это удовольствие на самом деле волнительнее неспешного путешествия руки по молодым персям и стройным ножкам...

Но Варя...

Михаил набрал на кисточку краски и вздохнул.

Варя все происходящее истолковала решительно неправильно.

Теперь понятно: а что ей было думать, слушая рассказы брата о том, как драгоценный ее Мишель волочится за Сушковой?

Она, должно быть, решила: все кончено и забыто. Забыт тот поцелуй на террасе, его горячее: «люблю», ее пылкое: «я вечно буду ваша». «Все в прошлом», – исстрадавшись, вероятно подумала Варенька. И вышла за первого посватавшегося за нее старика, за грузного лысеющего Бахметева.

Чужая, с другим! Старик гладит ее волосы, целует в губы, и каждую ночь...

Лермонтов заскрипел зубами.

Нет, нет! Она не может быть со своим мужем! Вот, платье испанской монахини – как оберег его любви.

– Я неправильно устроен, – пробормотал он, отходя от мольберта. – Все, что есть у меня, мне не надобно. И только утрата дозволила понять, как дорога мне Варенька, как сильно я ее люблю. Я потерял ее из-за Кати! Проклятая, ненавистная! Она еще будет плакать, я добьюсь, я заставлю...

Михаил подошел к столу, открыл щегольский лаковый ящичек с письменными принадлежностями, достал чернильницу и бумагу.

Как-то совершенно позабылось то, что он компрометировал Екатерину, стремясь заставить заговорить о нем других дам. О них, о петербургских светских красавицах, тогда были все мечты, ночные, бессонные. Но как поразить эти вершины ледяного презрения, когда у самого не имеется ни красоты, ни состояния?! И вдруг подумалось: разбить Катерине сердце. Вот это будет тема для разговоров, и милые губки, прикрываясь веерами, станут обсуждать между танцами, ах, жестокость, ах, коварство, ах, бедняжка Сушкова![17]

Варенька, ненужная, забытая, оставалась в Москве. И не летели к ней влюбленные мысли.

Но теперь, теперь!

Для сердца нет никого дороже ее, любимой, но потерянной. А Катя еще прольет немало слез.

Да весь Петербург будет умирать от хохота!

Вот чернильница, перо, стопка бумаги. «Княгиня Лиговская», работа начата недавно. Об этом романе скоро все прознают, и Варенька пожалеет, что так поступила!

Роман... Отдушина... В нем все – как в собственной жизни.

Некрасивый[18], но страстный офицер Печорин страдает: княгиня Лиговская вышла замуж за старого урода.

А еще развлекается, развлекается жестокий Жорж, изволит шутить над бедняжкой Негуровой.

«Как я там писал в том анонимном письме, которое Кате передал лакей? – задумался Лермонтов, вертя в тонких пальцах перо. – Впрочем, что не вспомню, то придумаю, велика беда. Какая же Катя все-таки наивная, она так и не верит, и не понимает, кто автор, анонимный доброжелатель, который якобы решил рассказать ей правду...»

Ненависть долго не позволяла подойти к задуманной сцене с чтением письма.

– Дочка была бы недурна, если б бледность, худоба и старость, почти общий недостаток петербургских девушек, не затмевали блеска двух огромных глаз[19], – шептал Михаил, быстро водя пером по бумаге.

Ладно, что там, хватит с ней возиться – вот, пришла из театра, позвала горничную, чтобы помогла с платьем, и...

Но нет, все никак не получается перейти к сюжету, опять хочется уколоть ее побольнее! Да, вот так будет хорошо:

– Но я не продолжаю описания: никому не интересно любоваться поблекшими прелестями, худощавой ножкой, жилистой шеей и сухими плечами[20].

Ненависть не унималась, жгла грудь. Слова срывались с губ молниями и проливались на бумагу ледяным дождем презрения:

– Она была в тех летах, когда еще волочиться за нею было не совестно, а влюбиться в нее стало уже трудно; в тех летах, когда какой-нибудь ветреный или беспечный франт не почитает уже за грех уверять, шутя, в глубокой страсти, чтобы после так, для смеху, скомпрометировать девушку в глазах подруг ее, думая этим придать себе более весу...[21]– Мишель, доброй ночи! Я вижу, у тебя свет, – вошедший в кабинет Святослав Раевский[22]подошел к столу и с любопытством покосился на исписанную бумагу. – Не спится?