Гаюсов растянул губы в улыбке:

— Нет нужды ему признаваться. Чекист. Мой старый знакомый. Между прочим, сегодня у нас с ним третья уже встреча. И наверняка — последняя.

Прислонив голову к стене, Мишка тяжело дышал. Розовый пузырек появлялся и тотчас лопался у его губ. На Глеба он не взглянул, хотя по голосу узнал тотчас. «Не все ли равно, — сказал себе Мишка. Он был в каком-то отупении — боль в затылке мешала думать. — Двое ли, один ли Гаюсов. Теперь все едино — каюк…»

— Поразительно, — тихо проговорил Ильин. — Представь себе, Борис, именно этот субъект выследил меня в Самаре.

— Да ну? — удивился Капустин и радостно рассмеялся. — Надо же так!

Гаюсов прикрыл ресницами глаза, покосился на Мишку, потом на Ильина.

— Странное совпадение, верно? — сказал он, растягивая слова как бы в задумчивости.

— Да, удивительное… — Глеб достал кисет, свернул самокрутку. Гаюсов чиркнул зажигалкой-патроном. Глеб глубоко затянулся, пустил дым в сторону Ягунина. — У меня с ним, кроме всего прочего, есть и сугубо личные счеты, — сказал он, щурясь от едкого дыма. — Представь себе, он преследовал мою племянницу, Шурочку…

— Что, из-за тебя?

— Вряд ли. По-моему, он… В общем, девушка хороша собой, а у коммунистов, как известно, взгляды на отношения с прекрасным полом простые.

— Заткнись! — с ненавистью прохрипел Мишка.

Гаюсов и Ильин иронически переглянулись.

— Его, конечно, в расход? Когда хотите? — Ильин, морщась, обрывал у цигарки неровно горящий край. Он не заметил, как внимательно посмотрел на него Гаюсов.

— А тебе зачем? Тоже поговорить с ним хочешь, как мы?

— Еще чего… — Тонкое лицо Ильина выразило отвращение. — Извините, в заплечных дел мастерах не состою. У меня просьба к тебе, Борис. Помнишь, я отказался прикончить еврейского мальчишку?

— Помню, помню, — хмыкнул Гаюсов. Капустин заулыбался и пригладил ладонью белобрысый чуб.

— Разрешение, конечно, надо бы взять у Матцева, но он сейчас в штабе, и бог знает, когда там кончат заседать. А просьба такая: разреши именно мне расстрелять его. Самому.

Помрачневшее лицо Гаюсова сказало Глебу, что вряд ли члену следственной комиссии предложение его понравилось.

— Мой-то счет к нему покрупнее, — сказал угрюмо Гаюсов. — Ладно, я не против. Честь семьи, понимаю. Но в удовольствии себе я не откажу. Хочу полюбоваться, как он на коленях будет ползать. Как начнет слезы с соплями мешать.

— Не дождетесь, гады. — В горле у Мишки булькнуло, он закашлялся и обмяк.

— Договорились? — Глеб бросил цигарку в ведро. — Дайте только мне знать заранее. Допрашивать еще долго собираешься? По-моему, сейчас это бесполезно.

— А! — Гаюсов махнул рукой и вдруг схватился за щеку около глаза. — Черт… Нервы. Задергало… Ух, боль какая!

— Минутку! — Глеб расстегнул шубу и снял с пояса обтянутую сукном фляжку. — Ну-ка, хлебни скорей.

Гаюсов сделал несколько звучных глотков. Крякнул.

— Уфф! Неужели коньяк? Глеб, откуда?

— Оставь себе, лечись. Тебе сейчас нужно тепло. Компресс… Впрочем, для него и самогон годится.

— Спасибо, дружище. — Гаюсов указал пальцем через плечо на Мишку. — Капустин, отволоки его в камеру. Руки, ноги свяжи. Запри как положено. Часового смени…

Выходя следом за Ильиным в коридор, Гаюсов положил ему руку на плечо.

— Что ты такую тяжесть таскаешь? Не шуба, а медведь на плечах.

— Люблю, когда тепло с гарантией, — усмехнулся Глеб. — Полы, как видишь, отрезал и уже променял. Думаешь, коньяк у меня откуда?

— Вряд ли мы нынче пустим чекиста в расход, раздумчиво проговорил Гаюсов. — Без Матцева нельзя. А мне, ты прав, надо бы отлежаться с этой… Невралгия, вспомнил!.. Думаю, завтра утром проведем еще допрос — и финита ля комедия. Надоел он мне, этот сопляк, до колик в желудке.

Сумерки уже сгустились. Унылая фигура охранника, сидевшего на арбе, ворохнулась.

— Смену бы мне!..

— Будет смена, скоро… Капустин распорядится. — Гаюсов опять схватился за щеку. — Ох и дернуло… Ты где сегодня вечером, Глеб? Ой! Нет уж, все равно, где б ты ни был… Я сегодня готов. Сок виноградной лозы — и компресс. Прощай!

— Выздоравливай, Буров! Счастливо! — Глеб легко вскочил в седло. — Не забудь, найди меня утром!

Он пришпорил приземистую лошадку и пустил ее с места в галоп, держась посередине улицы, окутанной в густую синеву. В окнах кое-где уже забрезжили огоньки коптюшек. А в штабе? Скоро ль они там?

Буржаковский брел по темным станичным улицам, как пьяный — цеплялся рукой за жерди палисадников, старался придерживаться заборов, осторожно обходил столбы. Голова была чугунной. От шестичасового переливания из пустого в порожнее, от табачного угара, от нервных споров с Серовым. Переубедить его так и не удалось. Идти на Гребенщиковскую, чтоб закрепиться там до конца холодов? Это же чистое безумие, шальная идея маленького бандитского наполеончика, который не представляет себе ни ситуации, ни истинного соотношения сил. Части регулярной Красной армии, пусть даже с опозданием, пусть даже не все сразу, но так или иначе, не в январе, так в феврале появятся на облепленном казачьими станицами и поселками тракте Уральск — Гурьев. Застрять здесь — в Горской ли, в Гребенщиковской — это же все равно что медведю забраться в берлогу в ожидании прихода охотников. Немедленное отступление в зауральские степи, в бескрайние пространства Киргизского края — только это дает минимальные шансы спасти Атаманскую дивизию от полного уничтожения. Сражаться с чекистскими батальонами, с которыми до сих пор приходилось иметь дело Серову, не мед. Воевать они умеют и вооружены до зубов. Но что станет с дивизией, когда подойдут броневики, орудия и даже, как это бывало уже под Беднараком и Семиглавым Маром, отбитые некогда у Деникина танки «рикардо»? Что отсидеться в Гребенщиковской не удастся, Буржаковскому было так же ясно, как ясен был и сам Василий Серов — тщеславный и заносчивый храбрец, принципиально не желающий обесчестить свое имя поспешным бегством в степь, подальше от уютных казачьих станиц. Мобилизация уральских казаков, с которой носится Долматов, чистый блеф. Казара смирилась, это видно простым глазом. От семей, от своей станицы они на зиму не уйдут.

Пакостно было на душе у начальника штаба. В который раз пожалел он сегодня, что струсил, сдавшись Серову. Побоялся, что расстреляют: комиссаров и командиров тот не щадил. К трем сотням приближается число расстрелянных большевиков. Попробуй теперь расплатись, Василий свет Алексеевич! Но он, Буржаковский, не чета ни Серову, ни садисту Мазанову, ни изуверам Матцева… Давным-давно мог бы найти удобный момент, чтоб дезертировать, прихватив штабные документы. Простили бы?.. В чекистских листовках обещают амнистию. Но кому? Рядовому бандиту, темному крестьянину. А красному командиру, поправшему воинский долг? Вот то-то и оно! Нет гарантий, нет…