прикрываться мифом о нейтралитете науки: дайте им мирно накапливать знания, а общество пусть на этом основании само решает, куда хочет двигаться. Если такой дискурс и был когда-то уместен, сегодня он неприемлем.

Условия для разделения и распределения ответственности между наукой и обществом в настоящее время еще нигде не сложились. Одно из таких условий – быть может, главное – требует от обеих сторон революции ума. Вместе они должны, как элегантно заметил физик Жан-Марк Леви-Леблон, стремиться к возделыванию науки. Разбираться в науке – совсем не то же самое, что следить за научной информацией. Бессилие популярных программ о науке в СМИ есть, кстати говоря, следствие путаницы между научной информацией и научной культурой. Разумеется, надо полностью пересмотреть преподавание науки в средней, но также и в высшей школе. Ввести курс истории и философии науки необходимо[105], но отнюдь не достаточно – рефлексия о науке должна стать неотъемлемой частью научной подготовки. Увы, с этой точки зрения, как я уже говорил, большинство ученых не более образованны, чем любой прохожий. Причина – в профессиональной специализации. Макс Вебер – вернемся к нему – точно почувствовал это еще в начале XX века. В лекции 1917 года Wissenschaft als Beruf он произносит страшные слова:

В наши дни в глазах научной организации [Betrieb] [научное] призвание прежде всего определяется тем обстоятельством, что наука дошла до стадии специализации, которой раньше не знала и в которой, насколько мы можем судить, останется навсегда. Дело не столько во внешних условиях научной работы, сколько во внутренних установках самих ученых, поскольку впредь ни один индивид не сможет быть уверен, что достиг чего-то действительно совершенного в науке без строгой специализации. ‹…› В наши дни по-настоящему исчерпывающий и значимый труд – всегда труд специалиста. Следовательно, любому, кто неспособен надеть эти, так сказать, шоры… лучше просто воздержаться от научной работы. Он никогда не сможет ощутить в себе так называемый «опыт», почерпнутый в науке[106].

Остается пожелать, чтобы при всей своей виртуозности критика Макса Вебера по этому и по другим вопросам была опровергнута будущим. Наше общество больше не может позволить себе готовить, содержать и защищать зашоренных ученых. На кону наше выживание. Нам нужны «рефлексирующие» ученые – не такие наивные по отношению к идеологической оболочке, в которую часто оказываются завернуты их собственные исследовательские программы, а также лучше осознающие, что их наука неизбежно опирается на ряд метафизических решений. Что же касается Бога, то пусть обходятся без этой гипотезы, коли им так угодно.

Глава 3

Религия: естественное или сверхъестественное?

В предыдущей главе на примере высоких технологий мы убедились, сколь велика – как глубокомысленно заметил Мишель Серр[107] – «плотность мифа в науке». Люди грезят наукой, прежде чем начинают ею заниматься. Тщетно желание «расколдовать» науку, поскольку она упорно сохраняет след своих мифологических корней. Из уроков Карла Поппера, а до него – Эмиля Мейерсона[108], мы узнали, что науки без метафизики не бывает.

Вопрос, к которому я перехожу, звучит так: наука, выбирающая своим предметом универсальность феномена религии в человеческих обществах, но претендующая при этом на полную свободу от религиозного – подобно астрономии, которая сформировалась путем отказа от веры во влияние звезд на людей, в том числе на самих астрономов, – возможна ли такая наука?

Ньютоновская механика с ее заимствованным из астрологии понятием дальнодействия все еще в долгу перед ней. В первой главе я приравнял интеллектуальный труд Рене Жирара к революции, произведенной Эйнштейном в физике. Но жираровская теория религиозного признает свои заимствования из религии и приписывает ей собственное учение – пример того, как предмет науки воздействует на саму науку. Необходимый для этого эпистемологический радикализм недоступен в рамках обыкновенного позитивизма ученых. Если религиозное изучать теми же методами, что тепло или электричество, то велика опасность получить в итоге монументальную чушь.

Мы уже внутри

Нельзя говорить о религиозном, не будучи лично вовлеченным в собственный дискурс, не мобилизовав для этого все средства своего ума, в том числе чувства, страсти, аффекты – словом, собственные убеждения и собственные верования. Мы уже внутри, уже проникнуты религиозным так же, как социально-историческим, даже если критикуем его или намерены его демистифицировать.

Не стоит и делать вид, будто о религиозном можно говорить в третьем лице, изображая научно-позитивисткую отстраненность. Доказательство следующее: те, кто так поступает, часто не способны скрыть собственную ненависть к предмету. Они держатся от него на почтительном расстоянии не из научной добросовестности, а потому что сами же накрыли его потоком нечистот, ругательств и зубоскальства, и исходящее от предмета изучения зловоние не дает им хоть что-то в нем понять.

Я сгущаю краски? В данном случае меня интересует малоаппетитная литература, побочный продукт попыток когнитивных наук как-то объяснить их собственный камень преткновения, skandalon, а именно – религиозное. Когнитивная психология и когнитивная антропология эволюционистского толка поняли – и в этом надо отдать им должное, – что смогут целиком завоевать обширный континент наук о человеке и обществе, включая философию, лишь при условии, что сначала сумеют объяснить универсальность феномена религиозного в человеческих обществах. Какой они видят эту универсальность? Ричард Докинз в книге The God Delusion («Бог как иллюзия»)[109] говорит, что религиозные идеи иррациональны, абсурдны (nonsensical), патологичны, распространяются, как поражающий мозг вирус, плодятся, как паразиты или грызуны, общества ими кишат, как тараканами, а мы должны стыдиться, что их культивируем. Пари Паскаля, да будет нам известно, – акт трусости. Что до Евангелия, то эта сказка отличается от «Кода да Винчи» только тем, что она древнее. Паскаль Буайе в книге «И человек создал богов»[110] менее вульгарен в формулировках, но не отстает по части иронии и столь же легкого уничижения. Обряды для него – не что иное, как «гаджеты», а рассматривать религию как способ познания вещей – «принципиальная ошибка». И разве церковь «не проиграла все битвы окончательно и бесповоротно» в попытке получить хоть какое-то «знание о мире»?

Разумеется, когнитивизм – не единственное учение, вынуждавшее своих последователей говорить несусветные глупости о религиозном, даже если те не были замечены в недостатке ума или культуры[111]. Вольтер видел в нем заговор священнослужителей, Фрейд – невроз, а Бертран Рассел, глазом не моргнув, мог выдать такое: «Интеллектуальная элита в подавляющем большинстве не верит в христианское учение. Между тем публично она это скрывает, боясь потерять доходы»[112].

Поясню свою собственную связь с предметом этой дискуссии. К самому себе я применяю определение «христианин-интеллектуал». Но не христианский интеллектуал, который пишет в озарении веры, как Габриель Марсель или Г. К. Честертон. «Христианин-интеллектуал» означает следующее: я пришел к убеждению, что христианство несет знание о мире людей, не только превосходящее все науки о человеке вместе взятые, но и являющееся для них главным источником вдохновения. При этом я не принадлежу ни к одной из церквей, составляющих христианство. Я мог бы также сказать о себе «иудей-интеллектуал», поскольку иудаизм для меня – условие возможности христианства. Общение с такими мыслителями, как Иван Иллич, а затем Рене Жирар, привело меня к подобному эпистемологическому обращению в христианство.

Я полагаю, что христианская идея, выраженная, в частности, в Евангелии, и есть наука о человеке, то есть условие, без которого невозможна никакая наука о человеке. Эта наука охватывает весь мир людей, в том числе все остальные религии в истории человечества. Более того, для всех остальных религий это знание – роковое.

Если христианство оказывается неким знанием