— Тихо ты! Не мешай!

А со сцены хлестал ливень. Теплые, очищающие, освежающие капли, в сущности, обыкновенных, простых слов западали в души слушателей, пробуждая в них ростки чего-то большого и сокровенного. Женщины плакали. Мужчины непрерывно курили.

Христос, сын плотника, когда-то был казнен.

Пусть это миф, но все ж когда прохожий

Спросил его: «Кто ты?» — ему ответил он:

«Сын человеческий», — он не сказал — «Сын Божий».

Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,

И не было его в стране Пилата.

Так что ж из этого? Не надобно подряд

Плевать на все, что в человеке свято!

Ты испытал, Демьян, всего один арест,

А все скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый!»

А что, когда б тебе голгофский дали крест

И чашу с едкою цикутой?

В зале послышался одобрительный гул голосов, но Есенин поднял руку, и все враз смолкли. Он молниеносно оглядел толпу, и этого ему было достаточно, чтобы понять: она взята в полон целиком, безраздельно. И уже не нужен «голосовой набат». Тихой хрипотцой он продолжал:

Хватило б у тебя величья до конца

В последний час по их примеру тоже

Благословить весь мир под тернием венца

И о бессмертии учить на смертном ложе?

И все поняли, что не к Демьяну Бедному, хулителю Христа, обратился Есенин, а к ним, всем вместе и к каждому в отдельности. Многие виновато опустили головы. А Есенин, словно великодушно «отпущаще» грехи, громогласно и гневно припечатал:

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел его своим пером нимало.

Разбойник был, Иуда был,

Тебя лишь только не хватало.

Ты сгустки крови у креста

Копнул ноздрей, как толстый боров,

Ты только хрюкнул на Христа,

Ефим Лакеевич Придворов.

— Так его, Учитель! — не выдержав, гаркнул Приблудный.

Но Есенин на него даже не взглянул. Стихи и чтение захватили его. Он только встряхнул кудрявой головой и показал толпе кулак.

Но ты свершил двойной тяжелый грех:

Своим дешевым балаганным вздором

Ты оскорбил поэтов вольный цех

И малый свой талант покрыл позором.

Но тут уже весь присутствующий «вольный цех» поэтов в знак согласия с Есениным разразился шквалом аплодисментов. Есенин озорно сверкнул голубыми глазами.

— Остыньте! — поднял он обе руки и, когда все утихли, звонко и весело закончил:

Ведь там, за рубежом, прочтя твои стихи,

Небось злорадствуют кликуши:

«Еще тарелочку Демьяновой ухи,

Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай».

А русский мужичок, читая «Бедноту»,

Где образцовый блуд печатался дуплетом,

Еще отчаянней потянется к Христу

И на хер вас пошлет при этом!

Есенин замолк и, по-детски хлопая ресницами, улыбнулся. Рев восторга обрушился на него.

— Браво!.. Браво! — орала публика и аплодировала так, что звенели стекла в окнах кафе, а прохожие на Тверской останавливались и заглядывали в заиндевевшие окна, любопытствуя, что происходит.

А в зале стали требовать от Есенина еще стихов.

— Даешь «Москву кабацкую», — раздавались пьяные голоса.

— Знаете, почему вам моя «Москва кабацкая» нравится?! — крикнул Есенин.

В ответ визг и аплодисменты.

— Потому что вы сами в душе хулиганье и бандиты! Оттого и нравится вам похабщина в моих стихах, потому и считаете, что я пишу про себя, а не про вас!

В ответ засвистели, заулюлюкали:

— Хулиган! Есенин! Браво, Есенин!

Какой-то господин, рукавом утирая пьяные слезы, пошатываясь, подобрался к эстраде, протягивая бутылку со стаканом:

— Выпьем, Серега! За Христа, за кровь Христову.

Приблудный, ухватив пьяного за воротник, бесцеремонно отшвырнул его.

— Прочь! Утри слюни! — Он протянул руку, помогая Есенину спрыгнуть с эстрады. Отталкивая особенно назойливых почитателей, провел его за столик.

Девицы с визгом бросились целовать Есенина. Мандельштам сидел и радостно улыбался, размышляя над услышанным. «Талантище, истинное дарование! За Есениным не угнаться ни ему, Мандельштаму, ни Пастернаку, — глянул он в его сторону, — да, пожалуй, и Маяковскому».

Эрлих тоже бесповоротно понял, что Есенин оставил позади себя всех их: имажинистов, футуристов, кубистов и прочих «истов» — искателей формы, а не смысла и содержания. Но зависть маленького дарования и чрезмерное честолюбие не позволяли радоваться за Есенина, как мог это делать Мандельштам.

Когда все снова уселись за столиком, разлили вино, Приблудный театрально встал на колено перед Есениным, преклонив голову:

— Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени.

Есенин, довольный, рассмеялся:

— Эрлих! А ты можешь сказать про себя, что ты мой ученик?

— Только с глазу на глаз могу.

— А при всех, как Иван?

Эрлих не ответил.

— Ну да ладно! — поднял стакан Есенин. — Давайте за Русь!

— За Русь, до дна! — поддержал тост Мандельштам.

Приблудный выпил и тут же налил себе еще.

— За Русь, Сергей, я должен сразу еще выпить. За Русь! — Он залпом выпил и, поперхнувшись, отчаянно закашлялся.

— Талантливый парень! А? Сергей? — засмеялся Мандельштам.

— Талантливый, сволочь, — улыбнулся Есенин. — Перешел на полное мое иждивение, хамству его нет предела… Ты понимаешь, Иван, что ты — ничто! — постучал он Приблудного кулаком по спине, помогая откашляться.

— Что ты списал у меня, ну хорошо, а дальше? Дальше нужно свое показать, свое дать. А где оно у тебя? Где твоя работа? Ты же не работаешь, Иван!

— Прости, Сергей! — Приблудный прокашлялся и высморкался в платок, вытерев кулаком выступившие слезы. — Прости, я увез твои башмаки.

— Да хрен с ними, хотя они были самые лучшие… Не простился почему?!

Приблудный виновато опустил голову: «Потому что получил деньги, а при деньгах я дрянной человек».

— Имя мое треплешь, сволочь! — вскипел Есенин.

— Сволочь! — согласился Приблудный. — Я… я назанимал денег, под свою бедность сшил себе вот этот костюм, чтобы не позорить тебя своим видом.

Есенин беззвучно засмеялся:

— Ладно!.. Костюм что надо! А? Осип? Но если я пойму, что, кроме подражательства, как стихотворец ты ни на что не способен, — тогда пошел к чертям, нечего тогда с тобой возиться, Иван!