Ночью у нее начались схватки.

— Лень, — жалобно прошептала она, расталкивая Леонида. — Мне как-то нехорошо.

Леонид потряс головой, поморгал, встал и начал натягивать брюки.

— Поднимайся, поехали!

— Куда, Лень?

— В роддом. А ты думала, куда?

— Я не поеду!

— Ну, как хочешь. Оставайся, а я поехал.

— Ага.

Она облегченно вздохнула и с головой укрылась одеялом. Леонид методично одевался. Татьяна следила за ним одним глазом. Леонид зашнуровал ботинки и пошел к двери.

— Ле-ень, — тоненько проскулила Татьяна. — А я?

— А ты… — Он ухватился за край одеяла и сдернул его с Татьяны. — Ты, Танька, решай давай, едешь со мной или нет. — Он взял ее на руки и поставил на пол.

В роддом успели вовремя. Через полчаса после того, как Леонид сдал Татьяну с рук на руки врачу, в приемный покой вбежал Миша в растерзанном пальто и очках, сбитых на кончик носа.

— Кто?

— Что «кто»?

— Ну, мальчик или девочка?

Леонид поглядел на Мишу и промолчал. Миша поглядел на Леонида, сел рядом и затих. Так они сидели всю ночь, изредка обмениваясь короткими взглядами и ни разу не обменявшись словом. Когда их выгнали из приемного покоя, сидели во дворе, на лавочке. Под ногами хрустели лужи, покрытые, как затянувшиеся раны, тонкой кожей первого льда. В руке тлела папироса.

— Ну, заходите, папаши! — сказала нянечка, рано утром распахивая перед ними дверь и поднимая стеклянную заслонку на окошке с надписью: «Справка».

Они зашли.

— Фамилии ваши как?

Они назвали.

— Что ж это у вас, фамилия одна? — удивилась нянечка.

Они кивнули.

— Жена что, тоже одна?

Они кивнули.

— Родила ваша жена. Девочку родила. Три килограмма четыреста пятьдесят граммов. Пятьдесят сантиметров.

— А зовут… Зовут как? — выдохнул Миша.

— А это уж вам лучше знать… папаши.

Леонид отошел от окошка, тяжело опустился на банкетку, поставил локти на колени, сцепил пальцы и уткнулся в них лбом. Посидел, глубоко вздохнул и вдруг засмеялся. Миша топтался рядом.

— Ты иди, Мишка. Скажи нашим. Я еще посижу, может, Танька выглянет, — тихо проговорил Леонид и посмотрел на Мишу совершенно пьяными глазами.

Миша хлопнул его по плечу и выскочил на улицу. На улице подхватил пригоршню снега, слепил снежок, швырнул со всей силы в ствол старой липы, подпрыгнул, нелепо выкинув ноги, и побежал домой. По дороге завернул в кондитерский, долго смотрел на шоколадный набор в огромной коробке с роскошной картонной розой, потом заплатил в кассу сорок четыре копейки и купил четыре маленькие золотые медальки с выпуклой надписью: «Слава Октябрю!» Марья Семеновна, Евдокия Васильевна и Ляля сидели за круглым столом, положив ладони на скатерть, и не отрываясь глядели на входную дверь. Миша вошел, снял ботинки, пальто, шапку, пригладил у зеркала волосы и подошел к столу. Марья Семеновна, Евдокия Васильевна и Ляля молча перевели взгляд на него.

— Вот, — сказал Миша и выдал каждой по медальке.

Потом развернул свою и целиком запихнул в рот.

В день возвращения Татьяны из роддома был объявлен полный сбор. Марья Семеновна пекла пироги. Ляля крутила форшмак из селедки. Евдокия Васильевна притащила целый ворох старых, выцветших, еще Татьяниных, пеленок. Марья Семеновна покрутила носом, но пеленки взяла. Капа разучила новую арию. Какую — спрашивать боялись. Встречать Татьяну Леонид поехал один — остальным было недосуг. Ждали с бутылкой шампанского наперевес. Когда Леонид с Татьяной вошли в комнату, вдвоем держа Катьку, крест-накрест перечеркнутую синей мальчиковой лентой — о ленте этой вспомнили в последний момент и разыскать красную не успели, — Миша выстрелил в потолок шампанской пробкой, и Катька тут же заорала благим матом. С тех пор она не умолкала ни на секунду. Марья Семеновна протянула руки, и Леонид осторожно вложил в них орущий кулек. Лицо Марьи Семеновны дрогнуло, расползлось, и Татьяна с ужасом и удивлением увидела, как она плачет — беззвучно и по-детски беспомощно. Евдокия Васильевна подтолкнула Марью Семеновну плечом, по-хозяйски отняла Катьку, отвернула край одеяльца от малинового личика, внимательно рассмотрела нос пумпочкой, закатившиеся от плача глазенки, белесые бровки и кивнула одобрительно.

— Покоя дитю дайте. Устроили посиделки, — недовольно пробормотала она и, прижимая Катьку к груди, утащила в соседнюю комнату.

— Вот видите, Марья Семеновна, какая у вас Танечка молодец, — изящно подцепив на вилку кусочек красной рыбки и сделав рукой округлый, эдакий обобщающий жест, произнесла такими же красными, как рыбка, губами Капа. — Не прошло и года, как поженились, когда у вас, кстати, годовщина? Ну да, ну да, я так и думала.

— Думала бы, если помнила, — пробурчала Ляля, но услышала ее только Татьяна.

— И вот — пожалуйста! — вы уже бабушка. О чем еще можно мечтать? А вот у нас… — И она отправила в красный ротик красную рыбку.

Рина сгорбилась, втянула голову в плечи, боком выползла из-за стола и начала собирать грязные тарелки.

И начали растить. Сразу начали растить.

Евдокия Васильевна считала, что прикармливать не надо, а Марья Семеновна — что надо обязательно. А Татьяна ничего не считала — ее не спрашивали. Евдокия Васильевна считала, что температурка от зубов, а Марья Семеновна — что от животика. А Татьяна ничего не считала — она не знала. Евдокия Васильевна считала, что под шапочку надо надевать платочек, а Марья Семеновна — что пора закалять. А Татьяна ничего не считала — ей очень хотелось выспаться. Катька плакала сутками. По ночам плакала особенно громко и противно, так что Татьяна даже не ложилась. Ходила целыми ночами в халате по комнате, носила Катьку на руках. Леонид спал, отвернувшись к стене и положив на ухо подушку. В стенку стучала соседка Зинка. У Зинки был любовник-китаец на очень ответственной работе. Работал поваром в ресторане «Пекин». Лепил там ласточкины гнезда. Гнезда эти, не доеденные клиентами, он приносил иногда на коммунальную кухню и скармливал соседям, за что слыл человеком щедрым, с устойчивыми принципами социалистического общежития, даром что иностранец. Работа у китайца была жаркая. Зинка очень волновалась за его здоровье и следила, чтобы он как следует отдыхал. А тут Катька. Утром, встречая Татьяну в коридоре, Зинка демонстративно отворачивалась, первой шмыгала в ванную и, дождавшись, когда туда войдет Татьяна, тут же гасила свет.

— Придушила бы это отродье! — прошипела как-то Зинка вслед Татьяне. И девяностолетняя Марья Львовна, которой Зинкин китаец заносил после работы не только ласточкины гнезда, но и кое-что посущественней, согласно закивала.

Татьяна закусила губу — ничего не показывать, не плакать, не отвечать! Но, оказавшись у себя в комнате, вдруг повалилась на кровать и разревелась почище Катьки. Катька на секунду утихла, посмотрела на Татьяну ясными смышлеными глазенками и зарыдала с новой силой. Ночью у нее поднялась температура. Под утро, когда уехала детская «скорая», когда стало ясно, что ничего страшного нет, и Катьку удалось утихомирить, Татьяна прилегла на краешек кровати и закрыла глаза. Странный лающий звук раздался из комнаты Марьи Семеновны. Татьяна поднялась и, покачиваясь, пошла на звук. Марья Семеновна лежала в кровати, разбросав косы по груди, похожей на две пуховые подушки, и давилась слезами.