— Пьешь, пьешь, — уверенно говорил Леонид. — Все бедные девушки обязательно пьют водку, иначе не жизнь, а каторга. — Он брал рюмку и пытался влить водку в Лялин рот.

Ляля фыркала, плевалась, отталкивала рюмку. Водка лилась ей в вырез платья. Татьяна прыскала в кулачок. Миша с сомнением качал головой.

Закончилось неважно. Подошел долговязый эстонец, произнес что-то невразумительно-тягучее, что в переводе на русский можно было идентифицировать как «Ты наших девчонок не трогай!» и «Пойдем выйдем!». Миша с Леонидом вышли. Ляля с Татьяной побежали следом. В холле стенкой стояли такие же долговязые эстонцы. Леонид уже засучивал рукава, Миша снимал очки.

— Да русские мы, русские! — закричала Ляля. — Не видите, что ли! — схватила Мишу за рукав и поволокла на улицу.

Они бежали по улице, а с Ратуши им вслед укоризненно смотрел Вана Томас. Вскочили в первый попавшийся трамвай, повалились на сиденья.

— Ленька, дурак! — задыхаясь, крикнула Ляля. — Из-за тебя все! Из-за твоих дурацких шуточек! Они бы вас убили.

— Что мы, котята, что ли? Да мы бы их сами… — важно ответил Леонид и погрозил кому-то кулаком.

— Дождешься, маме скажу.

И они выехали из города.

В Кадриорге белки прыгали прямо в руки и требовали немедленной подачи пищи.

— Кис-кис-кис! — говорила Татьяна и протягивала белкам ладошку с семечками.

— Почему «кис-кис-кис»? — спрашивал Леонид.

— А я не знаю, как хомяков надо звать.

— Господи, хомяки-то тут при чем?

— Потому что белки ручными не бывают. Ручными бывают только хомяки. Я знаю, у меня был один знакомый хомяк, когда я в школе училась. Я его от смерти спасла. Представляешь, прихожу как-то к нему в гости, а у него одна щека нормальная, а другая вытянутая, как будто он туда палец засунул. И он этой щекой тычется, голову между прутьев просунуть не может. Я так испугалась, думала, он заболел. Залезла к нему в рот, а там макаронина. Он себе запасы на зиму делал, а макаронину не разгрыз. Вот она ему поперек щеки и встала, Так бы и умер, бедняжка, задохнувшись от жадности.

— А теперь он где?

— Нигде. Умер от нервного стресса. Пошли во дворец.

И они пошли во дворец.

— Смотри, Танька, — сказала Ляля. — Видишь, наверху три кирпича незаштукатуренных? Их Петр I клал. Их специально не заштукатурили, чтобы все знали, где он руку приложил. Ты как думаешь, это он сам так велел или придворные, чтобы ему приятное сделать?

— Я думаю, придворные.

— Значит, из лизоблюдства. А я думаю, это он из тщеславия. Ты знаешь, он этот дворец выстроил для Екатерины, а она ни разу сюда не приехала. Но ему это было все равно. Ему хотелось, чтобы у нее на всякий случай везде был родной дом. Ему это было важно, чтобы у нее был родной дом.

— Это всем важно, — сказала Татьяна тихо, и Ляля ее не услышала.

— А теперь тут эстонцы выставляют напоказ свою черно-белую жизнь, — сказала Ляля. — Пойдем посмотрим?

И они пошли смотреть. Шли по кадриоргским залам, держась за руки, парами, как в детском саду, разглядывали пасмурные картины с некрасивыми серыми людьми и некрасивыми унылыми пейзажами.

— Такие белки вокруг, а они все ноют и ноют! — вдруг сказал Леонид и остановился перед одной картиной. — Смотри, мы с тобой как этот зонтик.

Зонтик был разноцветный, будто сшитый из кусочков радуги. Он плыл по морю черных зонтов, похожий на апельсин из разноцветных долек, который бросили в осеннюю плиссированную лужу.

— Надо же, единственная радостная картина. — Татьяна стала водить пальцем по разноцветным долькам. — Каждый…

— Охотник…

— Желает…

— Знать…

— Где…

— Сидит…

— Фазан…

— Как ты думаешь, из чего он сделан? — спросил Леонид.

— Из шелка.

— Из шелка зонтов не бывает. Промокнут.

— А этот не промокнет. С него дождь как с гуся вода.

И они ушли из дворца. Шли по пыльной улочке, застроенной деревянными дощатыми домишками, футболили друг другу камешки и щепки. Татьяна остановилась у пыльной витринки.

— Зайдем в галантерею, мне надо темные очки купить, — попросила она.

И они зашли в галантерею. Он лежал на прилавке среди тюбиков засохшей помады, пластмассовых заколок, брусков прогорклого земляничного мыла и выцветших пакетов с капроновыми чулками. Лежал, похожий на разноцветный апельсин. Лучи солнца, пробиваясь сквозь немытое стекло, падали на шелк, просачивались внутрь, и казалось, что внутри этот апельсин наполнен разноцветной шипучей газировкой.

— Каждый… — прошептал Леонид, протягивая руку к зонтику.

— Охотник… — шепотом подхватила Татьяна. — Он правда из шелка сделан?

— Йа-а-а, — ответила продавщица.

— И не промокает?

— Не-е-ет, — ответила продавщица. — Эт-то недождли-и-ивый зо-о-онт.

И они вышли на улочку, застроенную деревянными дощатыми домишками, усеянную камешками и щебнем, залитую вечерним солнцем, и открыли зонт.

— Теперь у нас будет свой недождливый зонтик, — сказала Татьяна. — Мы будем ходить под ним, как под радугой.

— Всегда?

— Всегда.

— Ах вы, романтики! — Ляля подошла сзади и обняла их за плечи. — Самый недождливый зонтик когда-нибудь да промокает.

— А у нас не промокнет! — упрямо произнесла Татьяна и вывернулась из-под Лялиной руки. — Ну, мы сегодня увидим море или нет?

И они поехали к морю.

На пляже в Пирита было очень холодно. В городе не чувствуется, а тут — ветер высекает слезы из глаз, как огниво высекает искры.

— Кто первый найдет кусок янтаря, тому подарок!

— Какой подарок, Лялька?

Ляля на секунду задумывается.

— Подарок… кусок янтаря.

Ляля хохочет, запрокинув голову. Татьяна хохочет вместе с ней. Море кидается ей в лицо, рассыпается по щекам горьковатой росой.

— Тань, ты что? Эй, малыш! — Леонид ладонью вытирает ее соленые щеки.

— Помнишь, как мы в Угличе смеялись?

— Помню.

— Тогда мы смеялись… просто смеялись, а сейчас как в последний раз. Почему?

Он молча раскрывает зонтик и закрывает ее от, ветра.

На следующий день они уехали в Москву — закончился их второй и последний медовый месяц.

Нет, нет, неправда. Были еще вечера. Но это позже — лет через пять, когда Леонид поступил Татьяну в институт, и водил за руку на все экзамены, и писал курсовики, и переводил «тысячи» с английского, и подписывал внизу: «Ну все, малыш! Целую крепко, твоя репка», и преподаватели сердились, а потом сердиться перестали и, смеясь, махнули на Татьяну рукой. По вечерам он встречал ее у института и они шли по ночной Москве — медленно шли, забредали в переулочки, останавливались под фонарями, болтали ни о чем или, к примеру, о том, что надо починить телевизор, а что, очень даже неплохая тема для разговоров, не все же о луне и звездах, и нужная для хозяйства, хоть и бессмысленная, потому что — какая разница, о чем говорить? Маленькая Катька лежала дома в своей детской кроватке, держа в руках часы.