— Голова закружилась. Душно очень. Пойдем?

Вечером началась гроза. Они сидели у раскрытого окна обнявшись, и крупные капли летнего дождя, похожие на недозрелые прозрачные сливы, падали перед ними на подоконник. Через три дня Татьяна тайком отправилась к врачу и выяснила, что беременна.

— Да у вас, голубушка, срок! — сказала ей тетка в несвежем халате. — Что ж вы раньше-то думали?

Татьяна пожала плечами и взяла направление на анализы.

Вечером, лежа в постели, она уткнулась Леониду в плечо.

— Лень… Ты знаешь… Ты меня прости…

— За что? Своровала варенье из буфета?

— Что ты со мной как с ребенком! Я, между прочим, взрослая!

— Да ну?

— Угу. Взрослая… — Она вздохнула и поцеловала его в шею. — Так простишь?

— Уже простил.

— У меня ребенок будет.

— А ребенок что, не мой?

Татьяна замерла, потом резко оттолкнула его обеими руками и вскочила.

— Ты… ты… как не твой?

— А почему «прости»?

— Ну… первый отпуск вместе. Могли бы куда-нибудь поехать, а я все испортила.

Он встал, подошел к ней, взял за плечи, подвел к кровати и уложил. Сел на краешек кровати и укрыл ее одеялом.

— Горюшко ты мое горькое! — тихо сказал он, наклонился к ее лицу и прижался щекой к щеке. — За что мне такое счастье?

Так в свой первый замужний отпуск Татьяна оказалась на раскладушке в Лялином яблоневом саду.

Леонид приезжал вечером, после работы. Первым делом шел к Татьяне, садился на край раскладушки, внимательно разглядывал лицо, расправлял спутанные волосы, пальцем разглаживал морщины на лбу. Татьяна глубоко вздыхала, и на минуту-другую ей становилось легче. Ляля звала Леонида ужинать. Татьяна смотрела ему вслед и засыпала — первый раз за сутки. Просыпалась часа через два от сухости во рту и какого-то мучительного, давящего ощущения, что все — бессмысленно, ненужно, нелепо, неправильно. Открыв глаза, долго глядела на верхушки сосен, подсвеченные вечерним солнцем и похожие на расплавленные куски прозрачного розового сердолика. Сосны были неприятны. И небо, и облака, и звуки, доносящиеся с кухни, и Лялин смех, и гудки дальних электричек, и запахи пряного дачного вечера — все, все было неприятно. Приходил Леонид, поднимал ее с раскладушки, вел наверх, на терраску. Татьяна ложилась на старый диван с железными ребрами пружин и лежала всю ночь, глядя на ветку яблони, которая там, за оконным стеклом, тоже глядела на нее золотистыми глазами яблок.

В воскресенье собирался народ. Рина с Ариком приезжали каждый выходной, как подозревала Татьяна, — посмотреть на нее. Рина подходила к раскладушке, долго стояла. В глазах ее было то ли сочувствие, то ли осуждение, то ли…

— Боюсь ее, — как-то сказала Татьяна Ляле, когда все разъехались.

— Почему?

— Сглазит.

Она ждала, что Ляля, как обычно, чмокнет ее в щеку и засмеется: «Кто тебя сглазит, глупая! Все будет хорошо!» Но Ляля молчала, щурила черный глаз, кусала губу, глядела вдаль.

— Думаешь, завидует? — спросила наконец.

Татьяна кивнула.

— Может, и завидует, — задумчиво проговорила Ляля и пошла варить свой бульон.

«Как хорошо, что Лялька никому не завидует!» — думала Татьяна и проговаривала про себя то, что Ляля сказала про Рину. «Может, и завидует». Сказала так, будто ей было хорошо знакомо это чувство.

Арик тоже подходил к раскладушке, тоже долго стоял, глядя на Татьяну. Заламывал кепчонку, с которой не расставался ни летом, ни зимой, ни в зной, ни в холод. Татьяна подозревала, что они спал в кепчонке. Так вот, заламывал кепчонку, усмехался узкими губами, хмыкал, издавал какой-то клекочущий звук вроде «ого!». И Татьяна чувствовала, как зажигаются у нее на лице красные пятна, расплывается и без того распухший нос. Подтягивала к себе ноги, сворачивалась в клубок, укутывалась до подбородка клетчатым пледом. Казалось, стыдно, что она такая… такая… такая, какой он, Арик, не должен ее видеть. Спрятаться! Укрыться! Чтобы не глядел! Не клекотал насмешливо «ого!». В глазах у Арика зажигался жестокий радостный огонек, он бросал на Татьяну последний оценивающий взгляд и, посвистывая, уходил в беседку. Из беседки по всему саду разносился резкий Ариков голос, короткие всхрапы смеха. Арик травил анекдоты, а ей казалось, что анекдоты про нее. Начинало ломить виски. Арик и Рина подходили прощаться, шли между кустов барбариса к калитке, поворачивали к станции, исчезали из вида. Арик — чуть впереди. Рина — чуть сзади. «А ведь они счастливы», — думала Татьяна и еще думала, что непременно надо сказать об этом Ляле. Но Ляле было не до того — надо воду согреть, и посуду помыть, и отправить мальчиков на колодец, и заставить Мишку прибить наконец доску к забору, и велеть Леньке завтра привезти курицу, и чем кормить Таньку — вообще непонятно. И Татьяна забывала о Рине и Арике.

Рина с Ариком молча шли к станции. По дороге останавливались у бочки, торгующей разливным местным вином. Арик опрокидывал в себя граненый стакан вина, крякал, бормотал: «Кислотища!» — и, не оборачиваясь, шел дальше. Рина семенила следом, быстро и мелко кивая: «Кислотища! Кислотища!» На станции они молча ждали поезда. «Билеты не потеряла?» — через плечо бросал Арик, разглядывая какой-нибудь особо интересующий его объект. Продавщицу в газетном киоске или, к примеру, фонарный столб — не важно. Рина быстро и мелко мотала головой: «Не потеряла! Не потеряла!» В вагоне они молча садились друг против друга. Арик утыкался в газету. Рина смотрела в окно, время от времени кидая на Арика быстрые взгляды. С вокзала молча шли домой. Молча поднимались в комнатушку. Арик тут же бросался на кровать, закидывал ноги на никелированную спинку. Рина шла на кухню ставить чайник. На кухне оглядывалась в поисках непорядка. Находила. Зло срывала со стола оставленную соседкой тряпку, зло швыряла в мусорное ведро. Вносила чай. Арик молча вставал с кровати, выпивал чашку, раздевался, снова ложился, отворачивался к стене и начинал храпеть. Рина, примостившись рядом, пыталась натянуть на себя одеяло. Одеяла хватало только на Арика.

«А ведь они счастливы», — думала Татьяна, глядя в окно на свои яблоки.

Седьмого ноября, когда весь остальной народ вернулся с демонстрации и уже опрокинул по рюмашке, и закусил пирожком, и разворошил ложками огненную сердцевину борща, Марья Семеновна стала бабой Мусей, а Евдокия Васильевна — бабой Дусей.

Накануне ходили в кино, смотрели «Кавказскую пленницу». Татьяна, в последние дни беременности вдруг почувствовавшая легкость необыкновенную, — «Я же говорю тебе, Лялька, все не как у людей! Тетки перед родами дома сидят, на диване лежат, а я скачу как заяц!» — так вот, Татьяна, вдруг почувствовавшая легкость необыкновенную, так смеялась, что Леонид хватал ее за руки и испуганно заглядывал в лицо.

— Танька, ты что? У тебя предродовая истерика?

Татьяна махала руками и вытирала слезы.