Одри.

Невероятно. Здесь, в саду, она воссоздала финальную игру национального чемпионата тринадцатилетней давности, а точнее, ее заключительный момент, глядя через призму той последней встречи и используя краски и текстуру сада, Одри воспроизвела один-единственный миг матча – с запасными противоборствующих команд, тренерами, судьями, линиями ворот, стойками и игроками.

Я застыл, изумленный. И сколько же времени на все это понадобилось? С чего она начала? И зачем? Впечатление было такое, словно она сделала снимок одного из величайших мгновений в нашей жизни, сохранила его и воспроизвела в живой трехмерной презентации. Театр под открытым небом.

Мне захотелось посмотреть на все это поближе, поэтому я спустился в сад и сразу оказался на поле между своими товарищами по команде.

Узнать его мог бы только тот, кто хорошо его знал, но, да, это был он, Вуд, центровой. Одри так умело переплела стебли степной розы, что его здоровенные ноги вырастали из земли, свивались в туловище, переходили в могучую грудь и крепкие руки. Не знаю, как ей удалось добиться от роз такого направления роста, но труд, настойчивость и целеустремленность создали шедевр. У нее даже получилось передать напряжение, злость, борьбу. Руки Вуда переплелись с другими руками – стеблями более темной розы, росшей по другую сторону пня. Я прошелся взглядом по остальным фигурам. Мейджор Хокинс, лайнбекер, мой опекун. Джейк, мой защитник, положил одну руку-ветвь на плечо Вуда, а другую – на склонившуюся над ним розу. Они накрывали лайнбекера.

И в той игре накрыли. Они выиграли для меня время, дав возможность отдать пас. Краудер, фулбек и мой второй ресивер, неприкрытый, махал мне руками. Его представлял один-единственный, посаженный отдельно приземистый куст, окруженный несколькими футами скошенной травы и двумя качающимися на ветру стебельками. За этим кустом по земле тянулся тоненький побег. Краудер славился тем, что никогда не зашнуровывал обувь, поэтому и споткнулся в той игре, выходя из бекфилда. Я перевел взгляд на угол эндовой зоны и отступил в сторону. Как и в той игре, в сорока семи ярдах от меня был Родди. Одри посадила там высокий и аккуратный куст с длинными ветками. Я провел по ним пальцами и рассмеялся – шипов не было. То ли она их срезала, то ли нашла сорт без шипов, а все потому, что в нем не было ни капли недоброжелательности. Самоуверенный, даже высокомерный, но недоброжелательный – никогда. Родди нравился всем, но он никогда не выглядел таким грациозным, как здесь, вытянувшись надо мной через небо. Родди прыгал, как газель, и поэтому Одри подвесила его к проволочной раме на высоте в несколько футов. Распростертые руки переплетены тремя розами, растущими в конце эндовой зоны и карабкающимися по его спине: в той финальной игре его держали два корнербека и сейфти. Ветви их были коротко обрезаны возле кончиков пальцев. Были здесь представлены и болельщики – смешанная, безликая паутина карабкающихся лоз – по стене с одной стороны и по изображающей открытую трибуну деревянной раме с другой. Интересная деталь – под рамой она высадила несколько сгрудившихся вокруг крохотного пенька розовых кустиков, показав играющих детей. Да, здесь были показаны все – игроки, тренеры, судьи, даже мальчишка-посыльный. Для всех нашелся розовый куст. Для всех, кроме квотербека.

И тут мое внимание привлекло пугало.

Ловко.

Все в этом саду было аккуратно подрезано, пострижено, ухожено, все сорняки выполоты, и только пугало не вписывалось в эту идеальную картину, царапая глаз заплатой из мусора и кусочков ткани, соединенных проволокой и бечевкой. Руки и ноги были сделаны из обрезков полихлорвиниловых труб, на каждом из них висели соединенные рыболовной леской пластинки из алюминиевой фольги. Выглядели эти пластинки так, словно сначала по ним проехал трактор, а потом их пожевала газонокосилка. И развешаны они были кое-как, бессмысленно и бездумно. Голову несчастного страшилы изображал вертящийся медный флюгер. Некогда круглый, как вентилятор, он был согнут и помят и напоминал леденец. Скошенная набок голова держалась на плечах только за счет плотной обмотки серебристой клейкой лентой. Белая футболка на груди была порвана – ровно в том месте, где положено быть сердцу.

Я поднял глаза и скользнул взглядом по силуэту стены. В нескольких дюймах над ней, на грубо оструганных брусьях, стояли шесть разнокалиберной формы ящиков. Рассмотреть их в темноте было трудно, но под определенным углом – например, с уровня поля – брусья и ящики напоминали прожектора на осветительных вышках. Я поднялся на стену и, раздвинув нависающие ветви дуба, приблизился к первому ящику. Кормушки для птиц, полные корма.

Может быть, Одри и скрывалась от мира, но тот, из которого вышла, она не забыла, и потратила немало времени – лет десять или больше, – воссоздавая один-единственный миг.

Миг, когда весь мир был обещанием и возможностью.

Я сидел, свесив ноги, дивясь на созданный Одри мир, когда ухо уловило скрип распашной калитки. Женщина шла быстро, деловито, не останавливаясь, чтобы вдохнуть цветочный аромат, сбивая на ходу бутоны. В руках у нее была какая-то палка. Тьма почти скрыла женщину, и несколько раз я терял ее из виду в тени фиговых деревьев. На мгновение она исчезла в эндовой зоне, но тут же появилась под Родди, пересекла красную зону, прошла через защиту и направилась к центру поля. Походка быстрая, решительная, твердая и знакомая.

Седьмой класс, национальный чемпионат, четвертая четверть. Мы проигрывали шесть очков. До конца восемнадцать секунд. Их защита выстроила довольно надежный блиц, а моя атакующая линия пребывала в полной растерянности и не знала что делать. На позиции внешнего лайнбекера у них стоял парень по фамилии Брукс, который позже десять лет отыграл в профессиональных командах. Но прежде чем уехать в Даллас, он успел оставить свою метку на мне и отметиться в серии. Каждый раз, когда я поворачивался, этот парень встречал меня лицом к лицу, и я оказывался на спине. В четвертый раз он вынес меня в предпоследней встрече. Я смотрел вперед, выискивая взглядом открытого игрока, и тут он ударил меня исподтишка. Помню, что услышал голос диктора: «Райзина выключили. Райзина выключили». Я не знал собственного имени, не говоря уже о том, что не знал, какая идет четверть, но понимал, что должен подняться до того момента, как на поле выбегут тренеры. Вуд подхватил выроненный мной мяч, и мы провели еще одну атаку, перехваченную, к сожалению, в эндовой зоне. Не самая лучшая моя попытка. Поднявшись – не только с земли, но и с меня, – Брукс исполнил нечто вроде танца, сопровождая его жестами в сторону наших болельщиков, и направился к своему хадлу, чтобы отдать дальнейшие указания. Однако на полпути его сразила стрела, выпущенная от нашей боковой линии. Торжествующую вертикаль словно ножом срезала стремительная горизонталь. Столкновение закончилось для Вуда падением и потерей шлема, но скорее добавило сумятицы, чем нанесло вреда. Когда пыль рассеялась, судьи стащили Одри с его груди, по которой она колотила кулачками, а затем под бурную овацию ста двадцати одной тысячи зрителей, поднявшихся на ноги, убрали из игры. Два полицейских, смеясь, вывели Одри с поля, так что концовку она досматривала из ложи прессы, где ее встретили с распростертыми объятиями. После матча один из репортеров назвал ее коатой, паукообразной обезьянкой. Прозвище приклеилось. Позднее Брукс назвал этот эпизод одним из самых запоминающихся во всей своей футбольной карьере, а годом позже мы с Одри сфотографировались с ним, когда я смог убедить ее, что он хороший парень.