Ровно в полночь в библиотеке, словно коварная фея, появился с бутылкой скотча и бокалами Гарик Тролль.

– Как продвигаются наши дела? – спросил он Мещерского, усаживаясь на край стола и разливая скотч.

– Очень интересная коллекция карт. Большая редкость.

– Вам все понравилось? Сергей, а правда, что этот Вяземский – ваш родственник?

– Очень дальний, – как отзыв на пароль выдал Мещерский.

– Князь, надо же… Братан прямо обалдел, когда узнал, что к нему князь пожалует. – Гарик пальцем пододвинул бокал к Мещерскому: – Ваше здоровье, князюшка. Кстати, а каково это – быть князем, потомком старинного рода? Я мемуары, помню, читал одной девчушки, подружки Марины Цветаевой – Майи Кудашевой. Она описывала, как они все тусовались в десятых годах, и она залетела, а ее муж был князь.

– Князь Сергей Кудашев, – сказал Мещерский.

– Угу. Тоже ваш предок?

– Очень, очень, очень дальний родственник со стороны прабабушки.

– И Марина Цветаева все ее спрашивала: «Что чувствуешь, милочка, когда в животе князь?» Даже Цветаева перед аристократами робела. Чего уж о нас с братцем, плебеях-замкадниках, говорить.

– Ваше здоровье, Гарик, – Мещерский выпил скотч. – Вы известный человек. Ваш брат Феликс – человек знаменитый. Звезда.

– Бабки звездность перестала приносить. – Гарик улыбался. Светлые, словно вылинявшие от зноя глаза его напоминали две стертые медные монеты. – Думаю, Боб Данилевский просветил вас, что Феликс по-крупному на мели. Шоу его провалилось. Творческий кризис вцепился в горло. Депрессуха. Я его не виню ни в чем. Сейчас многие не то что процветать перестали, а просто бедствуют, хотя пытаются это скрывать. Телевидение и раньше было помойкой. А сейчас это гнойная помойка. Жадные судорожные поиски денег, плюс добавилось идейное размежевание и постоянные скандалы, склоки. Гонорары урезаны, зрители от всего устали. Те, кто в телебизнесе, из порток выпрыгивают, чтобы за небольшие деньги выдать хоть какой-то контент, что имел бы зрительский рейтинг. Кто во что горазд. Пугачева в деревне Грязь в ванну лезет при включенных камерах в предверии семидесятилетнего юбилея. На Первом раньше все пели, а теперь пляшут как заводные. Даже отчислить по количеству баллов с танцулек не могут – отчислишь с танцев, а плясать больше некому. Уже пятидесятилетние матроны в ход пошли. Хоть что-то, хоть как-то, хоть голым задом на ежа. Хоть Валуева в «Спокойной ночи, малыши».

– У вас была передача – телефонные розыгрыши.

– Врагов я себе нажил пранкерством – не счесть, – Гарик усмехнулся. – Клинопопов вон, горе-злосчастье питерское, и тот шипит как кобра. Я сначала пародировать пробовал. Раньше все в ящике Жириновского пародировали. А сейчас это обрыдло всем хуже горькой редьки, – Гарик сказал это голосом Жириновского. – Что толку пародировать Пореченкова, например, или Ваню Фонарева? Их никто по голосу не узнает. Еще в лицо как-то узнают, и на том спасибо. Про остальных – кто из сериала в сериал, как дерьмо в проруби, мотается, – вообще молчу. Это, как незабвенный Валерий Золотухин говаривал, «банда анонимов» – он выдал это голосом Валерия Золотухина.

– Время идет, все меняется, – нейтрально проговорил Мещерский.

– Помогите Феликсу продать всю эту канитель, – Гарик рукой с бокалом обвел стол, заваленный папками с картами и тетрадями-дневниками. – Посодействуйте как специалист, найдите покупателя, который не поскупится.

– Банк купит, – пообещал Мещерский, – насчет цены Феликс должен будет договориться сам. У меня к нему есть один вопрос. Хорошее предложение. Это не связано с коллекцией Вяземского.

– Да братан готов продать что угодно, лишь бы заплатили. Вон до чего дело дошло – он дом свой под пьяные оргии вынужден сдавать. Вас это, как я понял, сильно коробит.

– Нет, я понимаю. Обстоятельства.

– Нужда заставит, хотите сказать? – Гарик хохотнул. – Вы ели? Ужинали? Я, например, нет. Пойдемте в столовую. Перекусим. Клубный буфет накрыт круглосуточно.

В столовой, у шведского стола, уже изрядно разоренного клиентами клуба «ТЗ», они наложили себе полные тарелки. Гарик все подливал Мещерскому из бутылок собственноручно.

Никого из гостей в столовой Мещерский не увидел. А сам после обильных возлияний не помнил, как добрался до спальни. Порок заразителен, как корь!

И вот теперь он проснулся в полдень. Сполз с огромной двуспальной кровати и…

Смех за дверью. Нежный, женский. Ехидное хихиканье.

Мещерский подошел к двери и выглянул. Странное зрелище открылось его взору.

Дверь спальни напротив распахнута, и на пороге – Артемий Клинопопов. По его расхристанному виду и помятому лицу было видно, что он либо спал одетым, либо так и не ложился. От него несло спиртным. Он завороженно и тупо смотрел в конец коридора.

Женщина удалялась медленно и плавно, раздеваясь на ходу.

Высокая, тонкая, как спица. Мещерский не сразу узнал Евдокию Жавелеву с распущенными темными волосами.

За Евдокией и Клинопоповым наблюдал мальчик лет двенадцати – худенький, невысокий, рыжий, с темными глазами и сумрачным выражением лица. Очень серьезный. Он был одет в спортивный костюм из серой фланели.

Евдокия плыла по коридору, на ходу высвобождая плечи из белого атласного халата. Одно голое плечо, другое, голая спина. И вот уже белый атлас волочился за ней как шлейф. А она, абсолютно голая, шествовала так легко, словно ноги ее не касались земли. Спина гибко извивалась, как у змеи, маленькие мускулистые ягодицы приковывали к себе взгляд.

– Что вы делаете? – вырвалось у Мещерского. – Тут ребенок… Мальчик, ты кто?

– Брысь отсюда, крысеныш. Тебе еще рано… Пошел! – Евдокия через плечо обернулась. – Ненавижу детей. Недорос подглядывать.

– Это он за вами подглядывает, а не я, – сказал мальчик, указывая на Клинопопова. – Слюни распустил, старый.

– Не смей грубить, – язык Клинопопова заплетался. – Мал еще. Но понять должен – знаешь, кто это? Это блудница Вавилонская, дщерь греха. Сосуд мерзостей плотских. Берегись ее!

– Мальчик, тебя как зовут? – глупо спросил Мещерский.

– Напились как свиньи, – вместо ответа по-взрослому брезгливо отчеканил мальчик.

Евдокия тем временем широко распахнула одну из дверей. Это оказалась ванная. В ней гудела вода, наполняя до краев мраморную ванну на ножках, похожих на позолоченные львиные лапы. На глазах всех троих голая Евдокия залезла в ванну и погрузилась в воду до шеи.

Перед глазами Мещерского, как вспышка, – вид ее тела: груди как маленькие виноградные гроздья, плоский живот и темный треугольник.

– Ужрались! – бросил мальчик, повернулся и побежал по коридору. Скрылся за дверью.

– Артемий Ильич, дуууууушечка, невинный вы наш, богомольный вы наш, присоединяйтесь! Вода горяяяяяяяяячая и я горяяяяяяяячая, пылаю, – позвала Клинопопова Евдокия и снова засмеялась нежно и зазывно, как серебряный бирманский колокольчик.