лодку и пустить ее по течению реки или прямо в открытое море, где несчастным могло помочь только чудо. Даже если их утлое суденышко прибивало к берегу, то они оказывались в незнакомом месте, среди чужих людей, лишенные малейшей надежды вписаться в новый социальный контекст. Они наводняли улицы, находясь во власти своего безумия.

Рис. 22. Иероним Босх. Корабль дураков. 1494. Дерево, масло. Музей Лувра, Париж

Обреченные на бесконечное и бесцельное плавание, безумные, таким образом, считались изолированными от общества и безвредными.

Они были полностью предоставлены своей судьбе, а их плавание вполне могло оказаться последним. Трагическое измерение безумия включало в себя ощущения ужаса и безысходности, неизвестности и мрака, Зла и Смерти: оно принимало облик отдаления, причем не только территориального – от твердой суши в море, – но прежде всего ментального, от принятого в обществе порядка вещей.

И. Босх наполняет свой корабль безумцами, абсолютно не ведающими, что их ожидает. Они поют, пьют, купаются и развлекаются. На первый взгляд они напоминают компанию друзей, находящихся во власти эйфории от выпавшего на их долю приключения, однако, приглядевшись получше, можно заметить, что никто из них не ведет себя предсказуемо. То, что происходит в лодке, скорее похоже на коллективное безумие, когда поведение людей не подчиняется никаким общепринятым правилам. Каждый из присутствующих следует лишь зову своих инстинктов. Филин, считавшийся предвестником ужасных несчастий, выглядывает из кроны дерева, к которому привязан флагшток корабля. В закатном небе развевается флаг с арабским полумесяцем – сигнал, который вызвал бы тревогу в любом порту и лишь затруднил бы высадку и спасение пассажиров лодки. Однако никого из них не тревожит то, что все они помечены знаком антихриста: они заняты только тем, что ожидают, когда их приятель снимет поросенка, насаженного на конец мачты, и нарежет его на сочные ломтики. На бечевке покачивается пшеничная лепешка, к которой тянутся четверо пассажиров, однако остается непонятным, то ли их рты разинуты в попытке откусить от нее кусочек, то ли они горланят песни, кто во что горазд, под аккомпанемент лютни, находящейся в руках монахини.

И. Босх не обходит также вниманием священнослужителей, занимающих на корабле дураков почетные места в первом ряду. Упомянутые выше монах и монахиня представляют собой пародию на деревенский концерт. Напротив них расположилась восторженная группа случайных товарищей по несчастью, пародирующая изображения, служившие украшением многих дворянских гостиных по всей Европе. Музыка всегда сопровождала соблазнительные сцены, хронику придворной и повседневной жизни вместе с вином, доброй закуской и развлечениями. С помощью приема, на пятьсот лет опередившего юмористические игры Л. Пиранделло[78], художник разместил на борту своего корабля все классические элементы придворного концерта, изменив их смысл на противоположный. Один из пассажиров прыскает набранной в рот жидкостью, так и не сумев попасть в цель, другой, одетый как шут, пьет тайком, пристроившись на ветке. Он мог бы быть профессиональным скоморохом, продолжающим дурачиться, даже покинув сцену. На носу судна расположился пассажир, озабоченный тем, чтобы оплетенную бутылку с вином, охлаждавшуюся в воде, не унесло течением, в то время как какая-то женщина собирается вылить содержимое другой бутылки ему на голову. Там есть еще двое, не устоявшие перед искушением искупаться в реке: оторвавшись от компании, они требуют к себе внимания со стороны безумного экипажа корабля, чтобы получить свою долю вина, нацеженного из бочки.

Сумасшествие пассажиров проявляется через их безудержное стремление удовлетворять свои первичные потребности и беспорядочную реакцию на стимулы, поступающие от их окружения. Кажется, что никто из них не осознает, где он находится, и не понимает, что с ним происходит. Они поют, потому что слышат музыку, ныряют, потому что видят воду, пьют, потому что чуют запах вина, едят то, до чего могут дотянуться. Безумие приоткрывает животную сторону индивида, о которой И. Босх повествует с сарказмом и жалостью.

В их сумасшествии нет ничего назидательного, ничего, что могло бы побудить присоединиться к их компании, никакого чувства освобождения у зрителей и героев этой картины. Художник воплощает взгляд на безумие светского человека, постепенно освобождающегося от пут религиозного сознания и пытающего принять точку зрения науки. В Германии, где догматы Римской католической церкви подвергались жесткой критике, а Мартин Лютер уже готовился поставить под сомнение ее ритуалы и суеверия, в конце XV в. безумие уже не рассматривалось как результат вмешательства сверхъестественных сил. Несмотря на то что практика экзорцизма всё еще продолжала быть широко распространенной, мысль, что в основании безумия лежат психические отклонения от нормы, получала всё более широкое признание. Сумасшедшие считались изгоями, дегенератами, ненормальными, обреченными на вечные скитания. Безумные становились бродягами, лишенными дома, корней, идентичности, отверженными людским сообществом, как в свое время прокаженные. К ним больше не относились как к блаженным и юродивым. Отныне умалишенные стали чудовищами, не заслуживающими больше никакого сочувствия.

Мгновение безумия

Именно с потребностью воплотить безумие было связано создание одного из самых страшных образов в истории искусства: «Медузы» Караваджо (рис. 23). Как и «Амур-победитель», это произведение также создавалось в атмосфере тесного общения художника с кардиналом Франческо Мария дель Монте, желавшим преподнести подарок своему патрону Фердинандо де Медичи. В 90-е гг. XVI в. эрцгерцогу пришла в голову мысль собрать необычную коллекцию оружия. Экспонаты свозились со всего мира, и оказалось, что в снаряжении персидского воина недоставало щита, изготовить который прелат поручил своему любимому художнику. Этот предмет получил наименование «диска», он представлял собой деревянный круг, изогнутый таким образом, чтобы оставалось место для руки, сжимающей его во время торжественного парада. Художник изобразил на холсте голову Медузы, только что отрубленную Персеем, чтобы затем наклеить холст на доску. При переносе изображения с плоской поверхности на изогнутую Караваджо продемонстрировал необыкновенное умение конструировать фигуру, деформированную таким образом, чтобы смягчить искривление изображения вытаращенных в изумлении глаз Медузы. Если рассматривать картину на плоской поверхности, то голова горгоны может показаться искривленной, однако, будучи наклеенной на доску, она смотрится вполне правдоподобно. Из ее широко разинутого рта вырывается безумный вопль, поскольку за мгновение до этого она внезапно осознала, в какую ловушку попалась. Воин, чтобы не окаменеть от ее смертоносного взгляда, сражаясь, смотрел только на ее отражение на зеркально отполированной поверхности своего щита. Змеи, сплошь покрывавшие голову Медузы, извиваются во все стороны, она вытаращила глаза и широко разинула рот. Для нее всё кончено. Из могущественного и ужасного существа она превратилась в жалкий бессильный обрубок. Она в отчаянии… Ее безумный вопль звучит всего мгновение, но именно этот миг Караваджо удалось схватить и перенести на полотно. На этой в высшей степени оригинальной