– Нет, у меня ничего с ним нет…

– Нет? – Олеся остренько взглянула на меня. – Ну ладно. Побежали!

Мы выскочили и стали играть дальше, а в перерыве Олеся неожиданно рассказала о себе – как несколько лет назад она сидела дома, то есть в общежитии, в июле месяце и страдала от одиночества. Я хотела спросить, почему она сидела в июле в Москве, не поехала к родителями, которые жили где-то под Пермью, но не решилась, неудобно.

Сидела она, сидела да и решила – хватит уже сидеть одной. Пошла гулять в Сокольники. И познакомилась там с симпатичным парнем, сразу же. Тот, правда, честно предупредил – он женат, жена с ребенком на море. Честный парень, это очень понравилось Олесе. Она с ним стала встречаться, быстро забеременела. Вот и весь сказ. Он то ли не женился на ней, то ли даже так и не развелся… В этом месте Олеся рассказ скомкала и перешла к основной части – какой же подлец этот ее Сережа. Ребенка не любит. Денег не дает. С Олесей жить не хочет. А она в общежитии, из которого ее выгоняют, но выгнать на улицу не могут – она же с ребенком.

Я ужаснулась. Ну и история. Все неправильно – от начала до конца. Как хорошо, что я сама вовремя остановила себя, не стала увлекаться дальше Никитой Арсентьевичем. Ведь был момент такой – в голове горячо, мысли путаются, его губы, красиво очерченные, так близко, его глаза, серьезные, темно-серые, смотрят и смотрят, и я сама не могу от них оторваться… Было и прошло! Точка.

Я даже перестала слушать Олесю, тем более что она все говорила и говорила о подлеце Сереже, который не хочет внять ее упрекам, на все слова отвечает: «Психопатка!» и уходит, не взглянув на ребенка.

Очень вовремя прозвенел звонок, началось второе действие. Детские спектакли у нас проходили на огромной сцене дворца культуры, в котором «Экзерсис» занимал отдельное крыло. Уже через пять минут мы сидели на сцене и разговаривали детскими голосами. Олеся могла говорить любым голосом, недаром стала звездой озвучки через пять лет. Я тоже с удовольствием говорила высоко, несмотря на запрет моих педагогов, видевших во мне трагическую героиню с низким звучным голосом. Этим голосом признаются в любви – но в последний раз, перед тем, как убить или уйти навсегда, но чаще этим голосом ведут полки в атаку, бросают вызов тиранам и мировым державам, проклинают небеса…

А в той чудесной сказке нам с Олесей было по одиннадцать лет, нас поймала коварная Анидаг на чрезмерной любви к мороженому и сладостям, а ее верный товарищ Нушрок приказал бросить в тюрьму. И вот мы теперь сидели в темнице и рассуждали – кто из нас больше виноват. Нушрока – Коршуна – играл Никита Арсентьевич. Ему совсем не шла эта роль. Симпатичный, обаятельный, как он ни старался, злодей Нушрок получался у него совершенно несерьезный. Должно ли зло быть притягательным в детском спектакле? Наверное, нет.

Олеся откровенно заигрывала с Никитой Арсентьевичем, и я не могла понять, зачем она это делает – от скуки, из вредности, чтобы досадить мне, ведь вряд ли она поверила, что у меня с ним ничего не было, нет и не будет, или же он ей нравился, как многим женщинам в театре. Мне было не очень приятно смотреть, как за кулисами, в ожидании выхода, Олеся то застегнет пуговичку у нашего играющего директора, то сотрет чуть смазавшийся грим, то попросит посмотреть, не порвались ли у нее колготки – сзади, вот там, повыше, еще повыше… Не порвались? Здорово…

Мы играли Олю и Яло в двух костюмах, первый быстро меняли на костюмы пажей – малиновые камзольчики, береты, короткие штанишки-буфы и сиреневые колготы.

После спектакля к нам подошла художница, Ираида Тимофеевна, крупная, кудрявая, очень решительная особа. По слухам, Ираида Тимофеевна имела виды на Марата Анатольевича, но я как-то не очень верила этим слухам. Во-первых, как можно на него иметь виды в таком маленьком коллективе, когда здесь же работает его жена, Агнесса, бдительная, ревнивая и обладающая абсолютной властью? Во-вторых, Ираида была замужем, и ее муж часто приходил в театр, и просто на спектакли, и помогал с какими-то декорациями. Ну, а главное, мне-то казалось, что художница имеет виды вовсе не на Марата, а на Никиту Арсентьевича.

– Девочки, встаньте-ка, – художница задумчиво осмотрела нас. – Да-а… Что же мне с вами делать, вы такие разные. Кудряшова, тебе надо поправиться, костями гремишь, а тебе, Олеся…

– Олеся Геннадьевна! – поправила ее Олеся.

– А тебе, Олеся, – повторила Ираида с усмешкой, – похудеть бы, а то ты как баба. Не верится, что ты – пятиклассница, ну никак, даже с двадцатого ряда.

– Что?! – вспыхнула Олеся. – Я – баба? Я – баба?! Да как ты…

– Вы, – поправила ее Ираида все с той же усмешкой. – Толстая рязанская баба.

– А что, в Рязани разве нет красивых женщин? – попыталась пошутить я, чтобы как-то разрядить обстановку. Но шутка не удалась.

Олеся покраснела, надулась и стала кричать. Может быть, поэтому ее и не взяли в хороший театр? Вот так кто-то легко ее спровоцировал, она и распсиховалась. А кому такие истерички нужны? В старом академическом театре психованных и без Олеси хватает – народных, заслуженных, просто актеров, которые работают там сорок лет, и выгнать их невозможно, если они не прогуливают спектакли и не приходят пьяными на работу.

– Что случилось? – К нам подошел Никита Арсентьевич, в черном плаще злодея Нушрока, в страшном гриме. – Олеся Геннадьевна, кто вас так обидел? – Директор взял Олесу под руку, глядя на Ираиду, недовольно покачал головой и повел нашу новую приму по коридору. На ходу он обернулся и подмигнул мне. Все успел.

Олеся сама обняла его за талию, стала что-то горячо говорить. Ираида в сердцах сказала:

– Что же вы, девушки, так себя низко цените! А потом еще удивляетесь, что у вас дети ниоткуда берутся! И что детей этих кормить чем-то надо!

Я даже не знала, что и ответить на это, только развела руками.

– Там парики для водевиля привезли, после спектакля померишь! – сказала Ираида.

– Парики? Мы будем играть в париках?

– Да, смешные парики.

Я видела какие-то, мне показалось, большие шерстяные игрушки, которые были разложены в нашем зале на первом ряду. Коричневые, ярко-рыжие, белые.

– Так это там парики – в зале лежат? Мне – какого цвета?

– Ты чернявая, тебе – самый темный, – отрезала Ираида. – Поправляйся. Худовата ты. Поэтому замуж и не выходишь.

Я всегда знаю, что ответить на хамство. И почти никогда не отвечаю. Как будто внутри меня живут два человека. Один, который может отбрить так, что отпадет охота потом что-то мне говорить, и другой, которому заранее всех жалко. Я понимала, что Ираида сама все поправлялась и поправлялась, мучительно боролась с весом, на гастролях сидела на голодных днях, часто в театре пила одну воду, ее раздражали стройные, поэтому она ко мне цеплялась. Ни почему другому.

* * *

– Катя, детский сад! Что ты слезы нагоняешь? При чем тут слезы? Твоя героиня не плачет, она вообще в другом измерении живет. Вообще ерунда какая-то получается. И сцена не про то. Что ты себе придумала? Страданий не хватает?