Петя, насвистывая, насаживал на крючок мотыля. Петя ловил с мостика карася.

У него отлично клевало.

От Пети пахло лучным перегаром.

С тихим шорохом опадали листья. На том берегу горела рябина. Струны сосен дрожали в синей воде. Кроны держали небо. Грустно крякала утка. От черной ряби Бездонного поднимался пар. Золотой молоденький кленчик. Огромный бурый каштан.

«Скоро зима.

Наверное, будет очень холодно здесь. Одной», – думала Наташа и зябко прижималась к мужу.

Он не замечал ее.

Он давно ее позабыл.

Одну женщину однажды привезли по скорой, после автомобильной аварии, с разрывом селезенки и осколком ребра, врезавшимся чуть пониже правой коронарной артерии.

И что она еще была жива и хоть как-то дышала под кислородной маской, – это было чудо.

А еще одно чудо было в том, что свое накрытое простынью тело, широко распахнутые глаза и ступни, подпрыгивающие на алюминиевом противне, она видела со стороны.

С потолка больничного коридора.

Коридор, по которому катил ее санитар, показался ей очень длинным. Светили тусклые лампы. Тело под простынью вздрагивало. Подпрыгивало на плитах. Пальцы вздрагивали на противне. Скрежетали железки.

Из-под закрытых дверей кабинетов и санитарных комнат сочился ослепительный, как фотографическая вспышка, свет.

Под кругами лимонных ламп, уронив светлые головки на рукава, спали дежурные медсестрички.

Кто-то кричал где-то, страшно и жутко. Лязгали металлические колеса.

Под ними сквозняк проносил чьи-то шепоты и тени…

Всхлипы.

Смешки.

Разговоры.

На тумбах, вдоль коридоров, повесив головы, сидели в терпеливом ожидании приема больные. В грустных больничных халатах.

Кого-то санитары везли в обратную сторону, навстречу ее каталке.

Встречные санитары останавливались, прижимаясь к стенам. Уступали дорогу.

Ее санитар (сверху она не могла рассмотреть его лица и видела только гладкую, как резиновый мяч, макушку) все катил и катил ее по коридору вдоль запертых кабинетов, и скоро она стала замечать, что таблички их нумерации идут на убыль.

В порядке нумерации домов обычной городской улицы.

Справа 23.

Слева 22.

Справа 21

Слева 20.

По убывающей.

…

Летя над всем этим, она вдруг совершенно расклеилась (что-то жуткое было во всем этом) и попыталась вернуться.

Вниз.

Туда, где, накрытое до подбородка простынью, вздрагивало на каталке, как мертвое, ее тело.

Но опуститься обратно (спрятаться в саму себя) оказалось невозможно.

Так же невозможно, как ее телу подняться к ней.

Оно слишком тяжелое (хотя, какой там?! 33 килограмма). Диеты. Тренажерный зал…

Но даже это тощее тельце нельзя было и на миллиметр оторвать от каталки и хоть самую капельку приподнять.

Одинаково ее испуганно протянутые к телу руки сквозняк легко рассеивал светом тусклых больничных ламп, так, как будто стирал их ластиком.

Протянутые к телу руки, точно наталкиваясь на невидимую преграду. Пальцы плавились в плотном воздухе, как свечные огарки…

Позади громыхали колесами следующие каталки.

Внезапно ее санитар остановился, прижавшись к стене. По коридору быстро, почти бегом санитары в белом провезли ребенка.

Совсем маленького ребеночка. Ребеночек был весь в крови.

Каталка снова тронулась.

Теперь она уже просто летела над собой, не пытаясь вернуться. Летела над собой, точно сопровождала себя куда-то.

Свет под дверьми кабинетов, ведущих обратно, сделался приглушенней. Свет угасал, как последний солнечный лучик…

Стало очень тихо.

Она закрыла глаза. Проплыла немножко в воздухе, как под водой, стежками…

И легла на спину.

Перед глазами, так же близко, как в ночном Гурзуфе, стояли звезды…

Она отдалась течению…

И тут позади (откуда-то очень снизу) она услышала крик; кто-то бежал, расталкивая встречных, отталкивая каталки и санитаров, без всякого соблюдения этой торжественной очередности, спотыкаясь о тумбы, не обращая никакого внимания на сонную торжественность больничной процессии.

Она недоуменно обернулась и увидела мужа.

Муж бежал за каталкой.

Длинный растрепанный мужчина с криком вырывался из рук санитаров, раздавая тумаки вслепую, направо, налево…

И, путаясь в лабиринте больничных улиц бежал за ней.

Бежал за ней и плакал.

Задрав голову к низкому больничному потолку (так, точно тоже видел те звезды, что видела она), посреди рекреации, где больные отрешенно смотрели в черный экран телевизора, стоял мальчик.

Жалкий солнечный лучик, воробушек посреди темноты. Чей-то мальчик. Стоял, задрав голову к потолку, по щекам катились слезы.

А звезды тянули к небу.

«Чей это мальчик?» – недоуменно подумала она.

Мама! – сказал мальчик, точно мог разглядеть ее.

Но как? Разве она не была невидима?

Мама! – повторил мальчик и, утирая рукавом пижамы глаза, улыбнулся.

А звезды тянули к небу.

Она вздрогнула.

Вздохнула, набирая дыхания в легкие, как перед прыжком.

И зажмурившись.

Не зная, куда падает.

Нырнула обратно…

Вниз.

Доктор удивленно посмотрел на мертвый экран. Линия подпрыгнула и побежала.

Они жили долго и счастливо (или это только казалось?) 30 лет и три года. Он получал негусто, но и она работала, и вместе выходило у них (он был экономен во всякой мелочи и со временем приучил ее) на отдых в Турции.

Они ездили в сентябре, когда море было удивительно теплое, а цены падали втрое, в отличие от августа и июля.

Во всем она была вместо него по дому. И гвоздь умела прибить, и починить полку, и поставить севшую в петлях дверь; приготовить еду на копейки, накрыть стол к празднику (тоже на копейки), и было непонятно, как ей все это одновременно удавалось.

Сама сделала она ремонт в ванной и туалетной комнате, отштукатурила потолки, сама положила плитку и выстелила в спальне пол напольным покрытием. Поклеила в обеих комнатах красивые обои. Пылесосила, чистила, гладила, зашивала. Приделывала, прикручивала, откручивала, и так далее, и так далее.